Надеяться, что после войны все опять пойдет на лад, теперь не приходилось, прежняя жизнь их осталась за той, прошлогодней чертой.
Вчера вдруг она похвалила мне мужа. Умный он был. И жалел ее.
— Желанный такой, всем желанный был, — сказала она о нем вроде как не о живом. — Дети у нас не жили, так что мы все одне и одне.
У кого-то там и пьянка и драка, а у них — нет.
— А пьяный он еще лучшее. Трезвый иногда разволнуется. А пьяный — ему все хорошо. Скажет: «Нас только три зернышка». Это он, я и его мать.
Она раскраснелась, оживилась. Я сказала, что она, видно, была красивая. Она согласилась.
— У меня душа хорошая.
Но тут как раз он и появился, Петр Тихонович.
— Задымил, безделяй, — строго сказала ему Анна Прохоровна.
К тому урону, какой наносит ее хозяйству племя погорельцев, Анна Прохоровна не присматривается. Война ведь кругом. А вот за Анциферовой, живущей в соседней деревне, издалека поглядывает.
— Я намеднись сено шевелю, а она на крылечке лежит…
Как берегут-то себя. Двое детей, все дела не сделаны. А она — наплевать.
В четырех километрах от передовой, почти что под носом у немцев идет жизнь.
3
Привели немца — молодого, кудлатого, без пилотки, в растерзанном кителе. Разведчики пошли в дом к майору Курашову, а его оставили на попечение часового, тощего, большеносого малого, прозванного Гоголь.
Немец сидел на крыльце, зажмурившись на солнечном припеке. Часовой с автоматом ходил туда-сюда мимо крыльца, остановился возле немца.
— Ты что, спать сюда прибыл? — И ахнул. — Что делается! Вши на нем!
Уже собралось несколько человек, хмуро уставились на немца. Что делается! Средь бела дня по плечам, по вороту немца ползают вши. Не в диковинку, а все же на немце лестно увидеть ее и жутко: до такого никто себя не доводил.
Вшивый фриц, взъерошенный, грязный, в смешных сапогах с короткими голенищами, какие у нас в хорошее время никто и надеть не согласился бы.
Моя хозяйка Анна Прохоровна тоже тут, она в чистом головном платке, сложив на животе руки, смотрит на немца тихо, без жалости.
— Лоп-лоп-лоп. Залопотал! — передразнивает его.
— Может, что сказать ему надо. Без языка ведь. Веди ж его! — понукал меня Петр Тихонович.
Вокруг загудели. Такого пусти в дом — как же. Вшей распустит, только держись.
— Садитесь, — говорю немцу.
Он опять садится. И я сажусь на ступеньки крыльца. Кто такой, откуда родом, давно ли воюет.
Люди, помешкав, деликатно расходятся. Остаются только Анна Прохоровна и Петр Тихонович — на правах моих личных знакомых.
Немец этот на войне с самого начала «кампании». Был в Польше. Потом — поход на Запад.
— В Париж мы прибыли восьмого августа сорокового года. С Францией уже было покончено, и мы несли постовую службу у морского министерства, там размещались наши генералы.
— Хороший город Париж? — вдруг глупо так спрашиваю.
— О, прима штадт, вундербар штадт!
Анна Прохоровна и Петр Тихонович терпеливо смотрят на нас.
Разруха, муки, смерть и бессилие — все воплощено сейчас в этом немце. Чудно! И никак не вяжется. Такому ведь дать хорошенько — от него мокрое место останется.
Молчим. Немец дергает вверх рукав кителя, обнажается темная от грязи рука с белой браслеткой — след от часов. Он тычет пальцем в эту браслетку, машет рукой в сторону передовой — сняли с него в русской траншее.
Анна Прохоровна говорит тихо, возмущенно:
— О часах, господин какой, заскучал. Паразит бессовестный!
4
— Здравствуйте!
Анциферова. Другая совсем, чем в прошлый раз, какая-то пестрая. В блестящих черных резиновых ботах-сапожках до самых колен — предмет фатовства здешних довоенных модниц. В берете. Платье клеш в ярких разводах. Жакетка перекинута через руку.
Майор вскочил, поздоровался, задвигал стулом, предлагая Анциферовой присесть.
— Не стоит беспокоиться. Я постою. — И быстро покосилась в мою сторону.
Майор поискал кисет, а сворачивать папиросу не стал и вдруг резко так спрашивает:
— Надумали?
Она, улыбаясь, смотрит с вызовом ему в лицо.
— Так ведь схватят же меня. — И, стараясь не замечать тут третьего человека, выходит на середину избы, улыбаясь майору. В немигающих глазах затаенный вопрос: неужели не нравлюсь?