— А от чего она умерла, мама?
— От болезни, сынок.
— А она разве болела, всегда такая бодрая, даже веселая была?
— Одинокая она была, от одиночества и умерла, одиночество — болезнь стариков. А что веселая — не хотела никого огорчать и обременять.
Митрохин замер, даже перестал дышать. О чем это мама говорит? Она тоже одинока? Но ведь она сама настояла переехать сюда, в интернат. Тогда, значит, надо сказать, что мы готовы ее забрать, увезти, если ей так плохо! А ведь ей плохо!
Пол под его ногами чуть качнулся, как лодка на стремнине.
— Мам, может, мы тебя заберем, зачем тебе здесь одной? Маша, дети будут рады позаботиться о тебе. Ты стала хуже выглядеть. Поехали, мам, а?
Наталья Семеновна чуть наклонилась, одной рукой вцепилась в дерматиновую ручку коляски, а другой, словно отгоняя назойливые мысли и неуемных весенних мух, медленно повела рукой:
— Что ты, что ты? Я никуда отсюда не поеду, мне здесь очень хорошо. И выгляжу я ничего, ведь мне не семнадцать, а седьмой десяток давно идет. Не говори больше всякую ерунду. Через пару дней другая соседка появится, сегодня Вера Федоровна, старшая медсестра, пообещала.
Как показалось Митрохину, а может, ему так хотелось, ее движения были энергичны, тон — уверенный и убедительный. Он почувствовал облегчение и немного приободрился. «Да, она действительно хочет остаться здесь», — подумал он и в глубине души вздохнул, словно кто-то подал ему руку и он быстро вышел из лодки на пусть илистый, но все же твердый берег. Распрямившись, Митрохин стал подводить кресло прямо к краю железной кровати мамы, чтобы пересадить ее.
Да, да, конечно, она не одинока, она — не Нина Ивановна, а он очень заботится о ней. К тому же ей у них и вправду будет неудобно, шумно — дети, компьютер, телевизор; из-за отсутствия лифта ее невозможно будет вывезти на улицу, а ей очень нужен свежий воздух. В старости нужен свежий воздух, общение, вот как здесь с соседками, а там она будет чувствовать себя оставленной, ведь мы — на работе, дети — в школе. И если что случится, а нас нет? А здесь врачи, медсестры, санитарки под рукой, всегда заметят, что не так, помогут, укол там или капельницу, а как дома? Никак. Лучше, гораздо лучше здесь. А что Нина Ивановна умерла, так ведь и возраст у нее был почтенный, она — старше мамы. Мы не знаем, до которого возраста мы доживем и как доживем. Может, тоже в одиночестве, без родных и близких закончим свои дни. И кто о нас вспомянет? Разве что дети?
Маневрирование не удалось, коляска плотно застряла в узком проходе, развернуть ее было трудно, а ко всему левое колесо притерлось к тумбочке и чуть не придавило пальцы Натальи Семеновны.
— Сережа, оставь, — с явной досадой сказала она, локтем отталкивая тумбочку, — подвези меня лучше к столу, я обопрусь на ходунки и пересяду на стул — скоро принесут обед, я поем, потом перейду в кровать, отдохну.
Митрохин подкатил коляску к столу и поставил на тормоз. Мама чуть приподняла руку и попросила помочь ей подняться. С трудом, дрожащими руками опираясь на ходунки, она сделала пару шагов, развернулась и, придерживаемая под мышки сыном, грузно села на деревянный скрипучий стул.
— Ну вот и хорошо. Сынок, ты иди, сейчас санитарка принесет обед, она поможет мне.
Мама повернулась, обняла наклонившегося Митрохина и поцеловала его в лоб. Он уткнулся в мамино пахнущее теплом и старой тканью плечо, прижался к нему, замер на несколько секунд, прощаясь.
— Ну все, езжай, скоро автобус. Поцелуй за меня деток и Машу, я ее люблю. Если сможете, приезжайте все вместе в следующий раз.
— Да, мам, скоро у детей начнутся каникулы, и мы приедем…
Оглядываясь, кивая головой и помахивая ладонью, Митрохин вышел в просторный коридор, уже наполнявшийся гулом голосов возвращавшихся с обеда больных. Резвернувшись, не глядя по сторонам, он торопливо направился в другой конец. Возле выхода Митрохин заглянул в комнату медсестер и сообщил, что он уходит.
— Хорошо, что вы были не очень долго. Иначе ваша мама бы устала, утомилась, плохо бы спала. Ей совсем не нужны лишние волнения, — оторвавшись от разложенных на столе бумаг и улыбаясь, проговорила пожилая медсестра.
Митрохин кивнул, соглашаясь и одновременно прощаясь. Да-да, хорошо. Конечно, маме нельзя слишком волноваться, ей нужно отдыхать, дышать свежим воздухом, хорошо бы ей все-таки больше ходить, ходунки у нее хорошие, легкие, так она немного восстановится, будет себя лучше чувствовать, уйдет серый цвет лица.