И верно, в армии отслужил, избу себе срубил — мужчина!
Табыл поднимается из-за стола, идет в горницу.
— Что будешь делать сегодня, сынок?
— Не знаю... Голова что-то болит.
Не раздеваясь, он бросается на диван.
...Девушка стояла, опершись о заиндевелое дерево, спиной к Табылу. Черная, толщиной в руку, коса из-под белой шали спускалась до пояса. Белые валенки обтягивали крепкие, ровные, будто точеные, икры. Табыл стоял поодаль, и никого, кроме них двоих, не было на развилке дороги у этой таежной кержацкой деревеньки. Девушка, видно, тоже ждала попутную машину, и Табылу хотелось заговорить с нею, но он не решался и лишь ходил взад и вперед.
— Вы куда едете? — вдруг спросила девушка, обернувшись.
— Я?.. В Язулу.
— И я тоже. — Она взглянула на него из-под длинных ресниц.
Он прямо оторопел, встретившись с ее блестящими черными глазами. Круглое лицо ее под белой закуржавленной шалью так и пылало от мороза.
— Я туда в гости... к тетушке, — вымолвил он наконец.
— Значит, попутчиками будем, — весело сказала девушка.
Табылу не терпелось сказать еще что-нибудь, но он не находил слов. Внутри у него разлилась какая-то, теплота, нежность, щемящая боль. Он глядел на девушку, а перед глазами почему-то стоял черноглазый эличенок[11], на которого прошлым летом он наткнулся в тайге. Эличенок заблудился и жалобно звал мать.
— Новый год... Праздник... Едва ли какая машина будет, — сказала девушка и улыбнулась. Молчаливость парня, видимо, удивляла ее. — А может, пешком?
— Конечно!
И они зашагали ранней морозной улицей, мимо изб, со слепо замерзшими окнами, с трубами, которые, отчаянно пыхтя дымом, отбивались от стужи. Табыл шел впереди и нес чемодан девушки, набитый, как выяснилось, книгами.
Миновав ворота поскотины, они вышли на просторную снежную долину, с обеих сторон очерченную горными отрогами. Навстречу несло холодным обжигающие дыханием Катуни. А вокруг — сверкающие снега, уходящий вдаль ряд телефонных столбов в инее с проводами между ними, превратившимися в мохнатые белые арканы. Впереди — дорога без единого следа, и конец ее теряется где-то далеко-далеко, в бело-синей мгле гор. Кругом тихо-тихо, неподвижно, и только скрипит снег под валенками, только скрипит снег... А они одни в этой снежной пустыне.
На седловину горы выкатилось красное ушастое солнце. И заискрилась, закружилась в воздухе сверкающая мошкара снежинок. Расцветился радугой туман над черной Катунью, и сквозь эту радугу всеми красками переливался горный хребет. Они шли рядом, по щиколотку увязая в сугробах, шли навстречу этим горам, похожим на пылающее пламя огромного костра, прямо к солнцу, сквозь искристый иней, по сверкающему скрипучему снегу, по просторной, словно степь, долине, шли будто в сказку, рядом, плечом к плечу.
В полдень они подошли к подножью горы и по дороге, петляющей меж заснеженных лиственниц, раскидистых седых елок, очалмленных снегом пней, поднялись на перевал. Тут они замерли и долго стояли, очарованные красотой хребтов, покрытых синим снегом и залитых солнцем. Табыл осторожно взял ее руки, покрасневшие от мороза, и стал согревать их своим дыханием, ласковой болью, не умещающейся в груди.
— Потри себе лицо, — сказала девушка, еще больше разрумянившаяся от ходьбы. — Не заметишь, как обморозишься...
— И ты тоже.
Они посмотрели друг на друга и неожиданно рассмеялись.
— Чего ты смеешься? — спросил он.
— Так. Жду, когда ты скажешь что-нибудь интересное.
Он чувствовал, как радость переполняет его, даже дышать стало труднее, но только и смог вымолвить:
— Смотри, какой снег — красный и синий. Тебе нравится?
Лицо ее было совсем близко.
— Сядь на чемодан, — пробормотал он. — Ты, наверно, устала.
Она отвела глаза.
— Да нет, не устала я.
— Ты приедешь к нам в деревню?
— Зачем?
— Ну... Так. Ведь после института все равно куда-то надо ехать. У нас хорошо. И работа найдется.
— Какая работа? — она поежилась и тряхнула головой, ссыпав с шали снежную кухту. — Пойдем лучше. Стоять холодно.
— Хочешь, побежим? Согреешься.
— Нет, не хочется. Пойдем не спеша.
— Ну вот, то замерзла, то не спеша, — вздохнул он, не понимая, почему вдруг она стала молчаливой и далекой.
— Чудной ты! — опять рассмеялась девушка.
— Дядя едет, — послышался из кухни голос матери.
Вместе со скрипом колес с улицы донеслась монотонная, как гудение пчелы, песня: