Ваш стол, добрая моя маркиза, который я согласился разделить с Вами лишь однажды, заслуженно считается одним из самых изысканных во Франции. Я ел дыню и артишоки - следствия итальянских войн, которые вели Карл VIII и Франциск I (от прочих итогов этих войн следов не осталось). Да, это деликатесы, но они таковы оттого, что экзотичны и почти утратили бы свою привлекательность, будь они доступны простому люду. Нам подали отварную курицу: бесспорно, отменную, но такое блюдо Вы выбрали, дабы косвенно подчеркнуть дальновидность наших Бурбонов. Разве не говорил Генрих IV: "Настанет день, когда у каждого француза в котле будет вариться курица"?
1. Habeas corpus {лат.) - букв.: "пусть ты имеешь тело; пусть ты имеешь неприкосновенность" - начальные слова закона о неприкосновенности личности, принятого английским парламентом в 1079 г. (Здесь и далее - прим. пе-рев.)
Французам, видно, придется еще подождать, но вы, благородные господа, уже сегодня великодушно прокладываете им дорогу.
Кстати, о курице. Я отказываюсь расчленять ее ножом и, тем паче, не стану касаться разложенных на моей тарелке кусков ножом и вилкой, как у меня на глазах делала в тот день Ваша мать, госпожа герцогиня. Мой коллега Вольтер опровергнул теорию о том, что Бог велик даже в малом: дескать, он изначально снабдил нас носом, дабы однажды нам было на что водрузить очки. Вы никогда не размышляли, сиятельнейшая маркиза, над анатомией куриного бедрышка? С одной стороны оно овальное и мясистое, с другой - длинное и костлявое, настоящая рукоятка, готовая к употреблению. Каким изящным жестом можно ухватиться за нее правой рукой! Много лет назад, глядя, как великий Франциск, ученик наследника Люлли, дирижирует скромным оркестром, я обратил внимание, что он держит палочку тремя пальцами, подняв мизинец вверх, - словно подносит ко рту куриную ножку. Ах, я готов признать, что за столом вел себя беспокойно, и не Вы, а Ваши гости испепеляли меня взглядами! Дело в том, что всякая чрезмерность и излишество представляют собой напрасную трату энергии и даже, как говорят иезуиты, оскорбляют Святой Дух: того, кто пьет простую свежую воду, не может не раздражать наука употребления трех разных бокалов и двух рюмок.
Дорогая моя маркиза, спешу выразить Вам самую искреннюю благодарность, хотя, чтобы не тратить попусту времени, я не собирался этого делать. Пикантная весть о наших разногласиях не распространится за границы Вашего владения, учитывая сдержанность Ваших гостей, а все, кто находятся за его пределами (равно как и потомки), справедливо скажут, что Вы - просвещенный меценат, покровитель, ниспосланный судьбой талантам и гениям, которые, к несчастью, не имеют собственных средств существования. Так что позвольте мне посвятить Вашему сиятельному имени сочинение, которое я написал в мансарде Вашего дома, сидя рядом с проклятым корытом, которое в последующие воскресенья больше не наполняли, и рядом с ненавистной пуховой постелью, оскорбляющей мужественность тех, кому Вы оказываете покровительство. Сочинение мое называется: "О невозможности для мыслящего существа выносить своего ближнего". Клянусь, что никто не узнает, как и почему оно родилось; я не стану объяснять, сколь сильным противоядием от докучливых посетителей и от скуки оказалась работа над ним
Вашего наисмиреннейшего, наипреданнейшего и наипослуш-нейшего
Жан- Жака Руссо.
Hoc
ВСКОРЕ после смерти, давая интервью на весьма серьезную тему - о жизни, великий Эуфросио Деросси пожелал рассказать нечто совсем не похожее на то, что еще несколько месяцев назад он бы выложил журналистам: про первозданную амебу, про первые шаги искусства, сделанные на заре истории, или что-нибудь в этом роде.
Там, где ему посчастливилось очутиться (он еще не вполне понимал, что это за место), ему было наплевать, что конкурсы в университете липовые, что правительство скоро разгонят, что железные дороги и здравоохранение совсем развалились и - даже что религия постепенно превращается в раздел антропологии. Теперь он понял, что важно совсем другое - то, над чем при жизни он бы наверняка посмеялся. Оглядываясь назад, он оценил масштабы того, что на земле кажется почти незаметным.
Вот, к примеру, философская тема, для которой ему непременно хотелось найти физиологическое объяснение, нащупать подход, предложить новую точку зрения. Нос. Теперь ему казалось, что проблема носа царственно возвышается в центре всего, доступного знанию. Мало того что на протяжении человеческой истории о носе были написаны многие страницы литературных произведений, что он не раз становился пробным камнем для живописцев, ваятелей, драматургов и волшебников пластической хирургии, - он даже определял человеческие характеры и судьбы! Достаточно вспомнить гениальных музыкантов и поэтов, в чьих огромных носах, как известно, скрыты способности к ассоциативному и метафорическому мышлению, или крупные носы вошедших в историю искателей приключений и эротоманов. Вспомнить Вольтера и его бессмертные слова о важности носа, нос Клеопарты, ставший водоразделом истории, нос как доказательство прозорливости Высшего существа, предвидевшего изобретение очков и необходимость обеспечить им в качестве опоры нарост на лице человека. Однако никто всерьез не занимался носом как органом обоняния, одного из основных чувств, средоточия метафизики, - как водится, за исключением Марселя Пруста, который из всех, кто интересовался данным предметом, оказался далеко не худшим.
Вот именно: обоняние как память, как средство вернуть прошлое.
Впрочем, Пруст умер молодым, в том возрасте, когда нос еще молод, и не успел исследовать противоположную сторону обоняния - ту, которая с наступлением зрелости и с пугающим приближением старости деликатно и незаметно для нас предвещает нам смерть. Так же и зеркала в наших домах - не возбуждающая подозрений дверь, через которую входит
Смерть: посредством их отвердевшей воды, сего безжалостного свидетеля, день за днем она предупреждает нас, что мы медленно, но неотвратимо движемся к разложению и к пустоте.
Он вспомнил себя - молодого отца, склонившегося над колыбелью первой дочурки. Странно, но сейчас он был совершенно уверен, что волну нежности, окутавшую его, когда он глядел на это луноликое, розовое, безволосое существо, поднял вовсе не пресловутый голос крови (в котором никто не сомневается, но существование которого, между прочим, не так легко доказать), а аромат запеленутого создания, пахнущего лесом, тальком, сладким потом, садовыми розами и мукой, с примесью смутных запахов моря, раскаленной на солнце черепицы, только что испеченного хлеба и свежего базилика, которые источала его юная наилюбимейшая супруга. Когда через двадцать пять лет его первая дочь, в свою очередь, родила дочку, склонившийся над колыбелью молодой дедушка и его обоняние вновь пережили похожее опьянение. Он узнал эти запахи. Но когда двадцать шесть лет спустя он попытался почувствовать те же ароматы, словно это было его неотъемлемым правом, принюхиваясь к коже новорожденного правнука, игра не удалась. Он вспомнил, как в тот день бегом спустился в сад и принялся нюхать лилии и гвоздики, нервно растирал пальцами листья шалфея и мяты, потом помчался на кухню, прижался ноздрями к косичкам чеснока и принялся открывать коробки с китайским чаем. Бледную тень былого удовлетворения доставила ему только луковица, которую он расчленил острым ножом на глазах у изумленной прислуги.