— Это вы? Из последнего вагона? Польская писательница?
Узкоглазый в косоворотке посмотрел на меня с некоторым интересом и снова склонился над своими бумагами. Мы разговаривали вполголоса, чтобы ему не мешать. Теперь Федя расспрашивал о моих книгах. Узнав, что у меня есть роман в шести томах и что я писала его семь лет, он надолго замолчал.
— Шесть томов... семь лет, — сказал он наконец, серьезно задумавшись, — это не шутка.
Он лежал, повернувшись ко мне и подперев голову рукой, словно изваяние на саркофаге. Сердце мое сжалось; я подумала, что слишком рано ему умирать, даже если ценой этой смерти должен быть завоеван Берлин. Я желала мальчику-воину счастливого и победоносного возвращения на свою исстрадавшуюся родину.
Поезд остановился. В вагон вошла девушка в военной шинели и с кондукторским фонариком в руке. Один из спящих проснулся и спросил сонно:
— Это что за остановка?
— Якийсь там Сохачив, — ответила она по-украински.
Незнакомка из тендера достигла цели своего путешествия, и, еще прежде чем поезд двинулся, Алексей показался в теплушке. Он был молчалив и как будто опечален или пристыжен. Я вспомнила, что у меня осталось еще несколько папирос, и угостила его. Мы закурили; он просиял всем своим добродушным лицом, но разговор как-то не клеился. Он спросил только:
— Что ж, мамаша? Согрелась?
— Спасибо тебе, Алексей, — ответила я. — Я никогда не забуду тебя. И Федю не забуду.
Под утро мы прибыли в Лович, откуда только к полудню мне удалось добраться до места.
Исторические события, героические усилия, необыкновенные судьбы, грядущие перемены — все было в этом затемненном поезде, направлявшемся на фронт. И были в нем также Федя и Алеша, двое простых людей, которые оставили глубокий след в моем сердце. Для меня это было тогда много.
Пани Зося[21]
Однажды ранней весной в морозное, солнечное утро пришлось мне зайти по делу в одно из наших министерств. В здании на меня пахнуло известкой, опилками, лаком, одним словом, целой гаммой ароматов только что отстроенного дома. Постучав в дверь с табличкой: «Канцелярия такого-то и такого-то департамента», я вошла в небольшую комнатку, где работали две машинистки и еще одна женщина, в которой я, к своему удивлению и радости, узнала пани Турскую, мою случайную, но хорошую знакомую времен оккупации. Обстоятельства сложились так, что я потеряла ее из виду и даже не знала, осталась ли она в живых после разрушения Варшавы. Я очень обрадовалась ей, хотя, собственно говоря, она была более близка с моей сестрой, погибшей во время восстания. Мы молча обнялись; наше долгое объятие было красноречивей слов: так встречаются люди, которые вместе переживали все ужасы ада.
Покончив с делами, мы не могли не поговорить, хотя бы минутку, совсем потихоньку — чтобы не мешать машинисткам. Разговор у нас вышел невеселый. У пани Турской (она была вдовой) погибло трое сыновей: один — в Павяке, двое — во время восстания. Четвертый сын — пианист — потерял руку; были у него и другие тяжелые переживания, как, впрочем, у многих. Несмотря на это, пани Турская улыбнулась, окончив свой краткий и такой трагический рассказ. А когда я довольно беспомощно пролепетала: «Да, есть отчего прийти в отчаяние, но ваш долг...», — она снова улыбнулась и перебила меня.
— Отчаиваться мне просто некогда. Вы ведь знаете, сколько сейчас работы. Ничего не поделаешь — восстановление. Иной раз засиживаешься здесь допоздна. В этом мое спасение...
Я уже собралась прощаться, когда разговор неожиданно коснулся нашей общей знакомой — Зофьи Латоской. Она и сына потеряла и сама погибла. Только теперь, от пани Турской, узнала я некоторые подробности ее смерти. Зофью Латоскую я знала давно и ближе, чем пани Турскую. Она была женой майора, который всю войну «отсиживался» в офицерском лагере. Что может быть интересного в жене майора старой польской армии, к тому же военнопленного, который писал жене письма в стихах? Стихи были плохие, но пани Зося орошала их слезами. Впрочем, если не считать этого, ей было недосуг думать о муже. На руках у нее осталось двое детей: Карусь и Марыся, которых надо было прокормить. Поэтому пани Зося поступила на службу в потребительскую кооперацию, популярную в те годы. Там же в столовой она обедала. До трех часов пани Зося усердно трудилась, заполняя длинными столбцами цифр какие-то отчеты и статистические ведомости о кооперативных лавчонках, кое-как перебивавшихся торговлей по карточкам. После трех она зарабатывала «на муке», ведя дела с бродячими торгашами и спекулянтами. Это было главное подспорье, позволявшее сводить концы с концами. Только поздно вечером приходила она домой и вместе с детьми ужинала. Дочка у нее была не по возрасту рассудительная и самостоятельная, хотя ей шел всего четырнадцатый год. Она и в школу ходила, и обед умела приготовить в отсутствие матери, и покупателей отпустить. Сын, шестнадцатилетний Карусь, еще меньше нуждался в опеке. По правде говоря, дома он был редким гостем, а летом и вовсе исчезал: уходил в леса и участвовал связным в различных операциях — сегодня это были мосты, завтра составы. Короче говоря, партизанил.