— Отечественный сорт, — рекомендовал Логойский. — Выращен у нас. В Морах. Обратите внимание: все созрели на грядке. Я уговорил нескольких огородников, чтобы не рвали зелеными. Не рекомендуется. Всего труднее под осень. Попробую ускорить естественное дозревание поздних сортов. Есть способы...
— Замечательно, — восхищались Осецкие вкусом помидоров. — Почти без семечек, и кожица такая тонкая.
Все это выводило из себя старуху Леопольдину.
— Замечательно! Все потому, что не я на рынке покупала, а Логойский принес. И пусть приносит. Я могу ничего не покупать. И много он за них взял?
— Еще ничего не взял и брать не хочет. Его надо насильно заставить.
Но Леопольдина не смягчилась и продолжала ворчать:
— Как же его помидорам не быть хорошими? Если бы вы знали, что он под них подкладывает. Какие ни есть нечистоты — все собирает, порядочный человек постыдился бы. А сколько костей ему люди дают? Я сама для него кости от мяса собираю. А ему еще мало, по помойкам, как нищий, лазает. Пережжет, растолчет и несет на свой участок. Совсем поглупел старый дед. И некрасивый у него участок, где ему до других. Я уж знаю: была с дворничихой на участках.
На следующее лето Логойский снова принес Осецким две дыни и порядочных размеров арбуз. Он предупредил, что у одной из дынь мякоть зеленого цвета, а арбуз — в середине не красный, а желтый. И снова сказал:
— Для дегустации. Если окажутся сладкие, очень прошу после употребления...
— ...зернышки вам, — закончила вместо него Ванда, а Леопольдина, промывая немного погодя эти зернышки в решете под краном, злорадствовала:
— Еще не забудь про семена для этого Логойского. Промывай их ему, суши. Что за человек, капризов не оберешься!
Неделю спустя Ванда Осецкая собралась зайти к Логойскому и сообщить ему, что и арбуз и дыни были удивительно сладкие.
Когда она шла через двор, Стысёва, расставлявшая как раз на лавочке под своим окном предназначенные на продажу «хризантемные» астры, окликнула Ванду:
— Вы к Логойскому? Он что-то заболел. Дня два вообще не выходил. Совсем плох!
И, оставив цветы, подошла, чтобы о чем-то рассказать.
— Вот черт! Курица у меня ничего не ела (помимо кроликов, Стыси разводили и домашнюю птицу), пришлось зарезать, — доверительно сообщила она. — Взяла приготовила бульон, засыпала гречневой крупой, знаете, почем сейчас гречневая крупа? Вот, поглядите! Видите, в чем я хожу. Разве могу себе что-нибудь сшить?
— Так что же с Логойским? — Осецкая глянула на часы.
— Что с ним может быть? Вчера снесла ему бульона с этой курицей. Я ему частенько нет-нет да и подкину чего-нибудь съестного, — лицо Стысёвой выражало в этот момент радостное удовлетворение, на нем не было обычного раздраженного выжидания.
— И на что это похоже, чтобы у такого человека не было страховки? — опять с раздражением добавила она. — Если тяжело заболеет, что с ним делать? Какая больница его примет?
— Больница и могила всегда примут, — с деланной беспечностью рассмеялась Ванда. Она постучала к Логойскому.
— En-trez![28] —откликнулся тот с ужасным произношением.
Осецкая уже давно не была у Логойского. На радио было все больше спешной работы, не хватало времени, чтобы повидаться даже с самыми близкими людьми. Но некоторое время тому назад, проходя через двор, она заметила перемены в мрачном окне Логойского. Теперь оно всегда было чисто вымыто, а в конце зимы и весной на нем стояли хорошо видные через прозрачное стекло какие-то баночки, ящички, горшочки, зеленевшие густыми всходами или одинокими стеблями молодых растений.
Внутри комнаты тоже что-то изменилось, хотя стены по-прежнему были закопчены дымом от «козы», все та же убогая утварь, коврик и постель — старые и ветхие.
Но знаменитая «рухлядь» занимала уже меньше места, журналы и книжки появились и на захламленной в прежнее время полке, а от пузатых ярко-желтых тыкв в комнате стало как-то светлее. Те, что помельче, лежали сверху, на полке, а одна, невероятных размеров, лежала или, вернее, стояла на полу. Сам же Логойский не лежал, как предполагала Ванда, а сидел за столом и печатал на старомодной машинке удивительной формы. Увидев Осецкую, он вскочил, смущенный и как будто всерьез рассердившийся. Он был тщательно выбрит, но волосы, давно не стриженные, спадали седеющей льняной челкой на высокий лоб, который был белее остальной части лица. Это придавало ему несколько дикий и вместе с тем по-особенному молодой вид.
— Про-остите! — выкрикнул он. — Что же вы меня не предупредили. Я бы пришел! У меня так... — растерянно оглянулся он.