— Как вы меня встречаете? Вместо того, чтобы обрадоваться, пригласить сесть... Что, вы болели?
— А-га! Немного нездоровилось. Ничего серьезного. Ничего серьезного. Сердчишко пошаливает. Склероз! Vieillesse[29]. Уже прошло. — Он пододвинул Ванде стул, а сам сел на топчан.
— Я не знала, что вы печатаете на машинке. Что за машинка! Где это вы такую откопали?
— Машинка действительно допотопная, — улыбнулся он своей мальчишеской тревожно-шаловливой улыбкой. — Это мои комиссионные от одной сделки. Старушка, вдова профессора, правый флигель, четвертый этаж. Я продал ее машинку, маленький «Ремингтон», вполне исправную. А эта у нее стояла без пользы, еще со времен молодости ее мужа. Совсем старой конструкции, ее уж никто не купит. Я подумал, что мне это нужнее, чем деньги. Она охотно согласилась. Вот я и упражняюсь. Разница не такая большая. Три регистра и чуточку другое расположение букв. Может быть, все-таки выйдем? Здесь такая нора...
— Какой вы негостеприимный. Как ни приду, вы меня или не пускаете, или сразу выгоняете. Это ваш урожай? — засмеялась она, указывая взглядом на тыквы.
— А-га! Может быть, вы хотите чего-нибудь в этом роде? Некоторые любят. Я, признаться, очень люблю суп из «бани», как здесь называют эту ягоду.
— Ягоду? Вот это здорово!
— Да-да! — прогудел он. — Тыква — это ягода. Нормальная, честная ягода. Вообще она не так проста, как о ней думают. Есть отборные сорта, сладкие. Вот, например, эта — гибрид тыквы и дыни.
Он показал ей маленькую продолговатую тыкву светло-лимонного цвета.
— Стоит попробовать, — предложил он. — А может, кому-нибудь из знакомых? Есть любители. Мне одной хватит для супа на всю зиму, вон той, самой большой, если ее мыши не употребят. Впрочем, и им хватит. Можно и в пирожки. Только это уж деликатес, на дамский вкус. Или в меде с уксусом к мясу. Впрочем, я мяса мало употребляю, хотя и не разделяю предрассудков относительно, с позволения сказать, конской колбасы. Ка-ак же, покупаю иногда. И вкусно, и выше процент белка...
— В Париже с незапамятных времен продают конину.
— Не был. Никогда не был на гнилом западе, — улыбнулся он, вобрав голову в плечи и по-озорному блестя голубыми глазами.
— Пане Клеменс, может быть, это неделикатно, но я по-дружески... Что вы ели, когда были больны? Вы еще больше похудели. Почему не сообщили? От нас бы можно принести...
— Как же так? — удивился Логойский. — Вы же присылали. Пани Леопольдина... Я как раз собирался пойти поблагодарить и сказать, что не надо.
— Ах, это она сама от себя, — обрадовалась Ванда. — Нам даже не сказала, что вы больны. Постойте... а вообще... что вы едите? Кроме этой конской колбасы?
— Ка-ак же, ем. Молоко пью, сколько душе угодно. Кислое и свежее. Прекрасный напиток. И косметическое средство, омолаживает. — Логойский улыбнулся на свой манер. — Иногда, ка-ак же, и в город хожу есть. Попадаются неплохие столовые. Ввели обеды из одного блюда. Четыре злотых и пятьдесят грошей. Кусок, извините, дохлятины или мяса в супе. Я не жалуюсь. Вкусно. А может, все-таки выйдем, — он старался загородить собой горшок с остатками подгоревшей каши и грязную мыльную воду в миске. — Не хотите прогуляться в поле? Я три дня не был на участке.
Но Ванда была безжалостна.
— Не вертитесь, я все равно все вижу. Причешитесь как следует, приведите здесь все в порядок. Я подожду вас у ворот. Ка-ак же, — передразнила она, — пойду я с вами прогуляться.
Вскоре появился Логойский, без шапки, с зачесанными вверх волосами. Скрипнула калитка, и они вошли в главную аллею между участками.
5
Варшавские сады и огороды — это особая маленькая жизнь среди большой жизни. У них есть свое значение и своя история, своя романтика и свой пафос. Во время оккупации это было единственное прибежище идиллии среди всеобщего ада. Улыбаясь при виде какой-нибудь редиски, человек на минуту забывал ужас своего положения. Но драма истории коснулась и этих идиллических полей. Ванда, которая уже давно жила на этой улице, вспоминала одно из таких происшествий:
— Это было шестого мая тысяча девятьсот сорок четвертого года. Какая-то операция на Польной или на Явожинской. И даже как будто неудавшаяся. Немцы начали строчить по участкам из пулеметов часов в пять-шесть вечера. Я как раз была здесь. Так же вот шла прогуляться со знакомыми, у которых был здесь садик. Только дальше, за аллеей Независимости. Но и там свистели пули. Долго мы лежали на земле. В тот день на участках осталось несколько трупов. Знаете, — перескочила она на другую тему, — мне даже стыдно, что я до сих пор не была на вашем участке. Обожаю осуществленные мечты.