Пани вглядывалась в штемпель, попробовала сперва прочитать письмо про себя. Буквы расползались неуклюже во все стороны, и читать было трудно.
— Ну, вот что он пишет, — сказала она наконец. «Дорогая жена, здравствуй, слава господу нашему Иисусу Христу».
— Во веки веков, — серьезно отозвалась Люция.
Пани читала по порядку поклоны разным людям, и голос у нее звучал несколько удивленно, потому что все эти имена были ей незнакомы.
«Еще кланяюсь Зёмбам, Яну и Яновой жене, с сыном Михалом».
Покраснев, Люция объяснила, что это люди из Покутиц. Пыталась усмехнуться, но вместо улыбки вышла гримаса.
Пани читала дальше, временами поджимая губы, со слезами на глазах от подавленных зевков.
Но на последней странице она сделала паузу и начала читать голосом, звучавшим по-новому и несколько неровно. Там было написано следующее:
«Оставайтесь все здоровы, чего и тебе желаю, горячо любимая жена, месяц ты мой золотистый, глазки мои ненаглядные, ротик смеющийся, так тебя люблю, так люблю, что ножки твои бы мыл и ту грязную воду пил. И верь, что днем и ночью только о том и думаю, когда я домой ворочусь. Потому что снилось мне тут, что сидел я около тебя и говорил с тобою, а ты мне и не улыбнулась, ручку свою отняла, мою оттолкнула, словно я тебе не муж, а чужой. Если бы ты знала, какую муку я терпел, когда во сне это видел! Вспомню — сердце плачет и каждая жилка во мне дрожит.
Но, бог даст, ворочусь, потому что уже отсюда всех пленных отпустили, и я со дня на день ожидаю. А вернусь или не вернусь, — прошу бога, чтобы он хранил тебя и Зосю, дочку нашу, и подписываюсь твой возлюбленный муж, которому ты верна оставайся, а если не верна, то чтобы ты светлого часа не знала и пусть под тобой, беспутной, земля расступится».
— Так он в плену! — сказала пани, как только отзвучали слова письма. — А тут его жена... а его жена... — И пани посмотрела на Люцию. На ту, о чьих ногах так писал муж.
Ног этих не было видно, но уж, верно, он имел бы что пить, если бы их обмыл! Стояла эта жена здесь в огромных сапогах, в кожухе, а за плечами ее вспыхивали алые отблески камина, придавая ей сходство с грубо вырезанной из дерева фигурой ангела с пурпуровыми крыльями, какие ставят в вертепе[8] на рождество.
Люция в своем кожухе походила немного на мужика: некрасивая, слишком крупная, рябая. И все же было что-то от ангела в этой деревенской бабе.
— Говорят, вы каждый день косы спускаете на плечи, как девушка, и бегаете на музыку, — сказала пани, поглядывая на остроносое лицо, на котором было выражение подкупающей доброты.
Люция тряхнула головой.
— Не каждый день, — возразила она, щуря глаза, полные слез.
— Детей запираете в избе и убегаете. Это все говорят.
— Люди больше говорят, чем есть на самом деле, — с достоинством сказала Люция, глядя в окно.
— Больше, чем есть? А Касперик? Это уж люди не выдумали! — крикнула пани.
Люция зажала письмо в руке и от смущения как будто хотела правой рукой оторвать себе палец на левой. Из-за этих попыток письмо выскользнуло и упало на пол.
Она торопливо его подняла и растерянно усмехнулась своей раздирающей душу усмешкой, в которой было что-то и бесстыдное, и вместе детское.
Пани потерла лоб и склонилась над столом, рассматривая очень внимательно обложку книги.
Из глаз Люции, несмотря на застывшую на лице улыбку, текли крупные слезы.
— Плакать нечего, — сказала пани. — Плакать нечего, — повторила она еще раз почти сочувственно.
Люция вдруг заговорила, всхлипывая:
— Пусть же сделают... те, что осуждают человека... пусть сделают, чтобы можно было без этого жить... Чтобы не было мило то, что нам мило... Чтобы можно было чем-нибудь другим так же утешиться...
— Что такое?! — пани широко раскрыла глаза.
Люция замолчала и уже ни на что не отвечала.
Постояла минутку, потом со вздохом поцеловала у пани руку и вышла из комнаты.
Маленький зимний день умирал в объятиях огромной ночи. Немая тишина царила над деревней. Тишина снежного, морозного вечера. Все заперлись наглухо в четырех стенах, оберегая свою капельку тепла и отдыха.
Над опустевшим парком, над безлюдным двором блуждал румяный свет заката, мелькая то тут, то там. Казалось, это ходит кто-то, освещая себе путь, ищет чего-то на фиолетовом снегу, в ветвях, перепутанных, как черные нити, на синих стенах амбара.
Вот потух и этот свет, угасла алая вечерняя заря. На небе одна за другой загорались звезды.
В доме у Люции было темно и холодно. Очень холодно. Слегка скрипела, покачиваясь, колыбель, и в пахнувшей кислым темноте слышалось слабое сопение спящих детей.
8
Вертеп — ящик с марионетками для представления драмы на евангельский сюжет о рождении Христа. —