— Ну, вставай, хлопче, — сказал он уныло. — Надо домой ехать, холодно.
Петрек вздохнул.
— Обхвати меня за шею! Крепче! Подымайся!
Петрек ухватился за пана, и, упав головой ему на плечо, буркнул:
— Не стану здесь... не стану!..
Он занес ногу, чтобы взобраться на козлы, смешной и жалкий в своей беспомощности.
Старый пан втолкнул его внутрь кареты и захлопнул дверцы.
— Смотри, не вылети, дьявол!
Наклонив карету чуть не до земли, старик влез на козлы.
— Пошел! — крикнул он хрипло.
И всю дорогу что-то бормотал, обращаясь то к себе, то к лошадям.
Вот на горизонте показались желтые огоньки Русочина. Деревня приближалась, по временам прячась меж деревьев.
Карета свернула с шоссе на проселок, перестала грохотать, и под колесами захлюпала грязь.
Люди видели и слышали, что пан возвращается из города. Со двора усадьбы уже несся глухой собачий лай.
Но, когда карета неожиданно остановилась на дороге перед избой, где жил Петрек, все изумились. В окошках других изб замелькали тени.
Дверь тихонько заскрипела, и Патерчиха вышла на дорогу.
— Что же ты один воротился? Разве пан не приехал? Ты чего тут остановился?
Увидев огромную фигуру на козлах, она закричала:
— Страсти господни!.. Где Петрусь?! Страсти господни!
Подбежала, прыгая через лужи.
— Ну, чего? — спросил пан с тем язвительным спокойствием, с каким мы смотрим на ближних, вышедших из равновесия.
— Где Петрусь? Что с ним приключилось?
— В карете ваш Петрусь.
Она начала дергать дверцы, но дверцы не поддавались.
— Откройте! — завопила она.
Пан не торопясь слез с козел, бросил поводья и, говоря: «Стой! Сто-ой!», потрепал по спинам лошадей.
Потом осторожно приоткрыл дверцы.
— Пьян, — сказал он коротко, и женщина сразу перестала вопить.
— Выходи, сыночек, пойдем домой, это я... Ах, ты, свинья! — говорила она сконфуженно.
— Как ему выйти, когда он лежит, как колода, без памяти. Надо его внести.
— О, господи Иисусе! Пойду покличу кого... Этакой срам!
Но пан уже вытащил пьяного и нес его, обходя лужи.
— Откройте пошире, — хрипло сказал он перед дверью.
— Ну, где его положить?
Положили на кровать, на красную перину.
Петрек открыл на мгновение глаза — и пан отвел свои.
— Ну, что с ним делать? Пьет, как скотина.
— Пьет! Пьет! А что ему делать, как не пить? Не пил бы, так, может, что похуже бы делал! — заворчала вдруг мать Петрека с неожиданным возмущением.
Пан подумал, что люди правы: Патерчиха удивительно рьяно защищает и охраняет свою распадающуюся семью.
А она, словно угадав его мысли, простонала:
— Нет, уж этот меня доконает! Доконает!
И, потрогав сына, начала вдруг хлопотать над ним, раздевать, что-то с ним делать, трясти его. Бегала за чем-то, возвращалась, поднимала Петреку голову. Пан пытался успокоить женщину, метавшуюся в ужасе, и, сердито глядя на нее, твердил без конца:
— Ну, чего там? Что ему сделается? Проспится — и все! Что ему сделается? Пусть спит!
Но его большие бронзовые руки невольно пытались чем-то помочь — уминали пуховик в изголовье, пробовали разжать стиснутые зубы парня.
— Уж он, как и отец, пропадет! Уж ему теперь не встать!.. Кровь бы пустить... За овчаром послать... Или за ксендзом?.. — бормотала мать, вся дрожа.
— Господи боже, что такое он мог выпить? Может, попал на какую свадьбу? — бормотал некстати пан.
— Не все ли равно, где пил, не все ли равно... Что делать, матерь божья!.. За кем послать?
— Ладно, пошлю сейчас.
Петрек хрипел, как человек, которого душат. В углах рта что-то пенилось и клокотало. Увидев это, старый пан в страхе выбрался за низенькую дверь и побрел через двор по грязи и навозу, крича:
— Эй, есть тут кто? Есть кто? Сторож! Сторож!
Сильный порыв ветра, бушевавшего на дороге, заглушал и рассеивал крики.
Но пана уже услышали.
— Здесь! Иду! Иду! О-го-го! — ответил множеством голосов весенний грозовой мрак.
Забегали по живой изгороди дрожащие отражения светящихся окон. Скрипя дверьми, выходили с фонарями люди и вслушивались, недоумевая, что такое случилось среди ночи.
Победа Дионизия[10]
Семья Униславских славилась красотой, и Дионизий был ничуть не хуже других членов этой семьи. Высокий, даже выше брата Людвика, который был очень хорошего роста.