— Так ты из-за этого воротился?
— Из-за этого. Да не смею. Потому, что меня тут Сатаной прозвали, и... и оттого я не смею...
Он заговорил умоляюще:
— Помогите мне, Дионизий. Пойдемте в усадьбу. Ведь это не за горами! Если вы со мной придете, она иначе посмотрит... и, может, со мной уедет, может, пойдет за меня...
Хойнацкий высунул голову из-за двери.
— Будем тут стол накрывать, — сказал он нетерпеливо.
— Сейчас уйдем, — отозвался Дионизий, но не уходил. Он чувствовал усталость, как будто в нем боролись две силы.
Казалось странным, что этот забияка так спешит жениться на Эльжбете, женщине степенной, хотя ребенок у нее родился уже после смерти мужа. С другой стороны, Дионизий, сам не зная почему, считал, что он обязан идти с Юзефом к этой Эльжбете уговаривать ее.
Но захочет ли она принять его, этого волка средь русочинских овец? Или, если придется, уйти с ним в чужие, волчьи края?
— Эх, дурень, — нерешительно защищался Дионизий. — Кого вздумал просить! Где мне ее уговорить? У меня и слов таких нету. Зачем я с тобой пойду? И к тому же...
Сатана не дал ему договорить.
— А кто же пойдет, если не вы? — крикнул он в отчаянии.
И Дионизий онемел.
— Сейчас будем тут стол накрывать, — снова сказал Хойнацкий из-за двери.
— Уходим, уходим, — поспешно успокоил его Дионизий и, занятый другими мыслями, рассеянно отдал ему деньги.
— Ну, пойдем, — сказал он парню.
Вышли. Сперва Дионизий молчал. Он думал уже не о Михальском и Эльжбете, а о том, что вот как будто и отошел он совсем от людей, а между тем его все же что-то с ними связывает. Шагает с ними вместе. Не в первых рядах, сзади. Но он их догоняет. И его торопят, зовут, не хотят без него обойтись. Он понял теперь, почему не хотят, и вздрогнул. Он и они — одно.
— Я и ты — одно, — сказал он Юзефу, весь поглощенный этой удивительной мыслью, которая наполняла его душу, как торжественное пение в костеле.
— Что вы сказали? — встрепенулся Сатана.
— А то я хочу сказать, что иду сейчас к твоей Эльжбете как будто не за тебя, а за себя просить, — объяснил Дионизий, вспомнив, куда они идут. И почувствовал, что главное сейчас — не это сватовство, а то, что он увидел всю жизнь человеческую совсем в новом свете.
— Не в Эльжбете тут дело, — сказал он горячо. — Если даже она откажет, это ничего. Ты пойми. Иной думает, что он потерял все свои надежды, а на самом деле оказывается, что он ничего не потерял, потому что надежды других людей доходят до его сердца... И чужим горем и радостью жить можно, и еще как! Все можешь потерять, а еще у тебя достаточно останется, потому что во всем вокруг, в каждом другом человеке есть твоя жизнь... Вот что.
Сатана не слушал его, и Дионизий, замолчав, продолжал про себя думать о том, что радость и горе всегда вместе ходят по свету. И радость узнаешь, хотя бы не имел надежды на это, и горя не избежишь, как бы ни старался. Из того и другого сплетается жизнь человека. Только не надо ни от чего убегать, а изо всех своих сил жить и жить.
Если даже и не с чем тебе идти против своего несчастья — выйди без всего, с одной лишь смелостью, с сердцем своим человеческим.
В каждом человеке есть что-то важное, светлое, нужное в мире, и оно за тебя борется и нежданно приносит победу.
— Вот сегодня петь будут «Победа отца небесного»... Так и человек побеждает, — сказал он вслух.
Ослепленный этим откровением, Дионизий споткнулся о камень, и все мысли его как-то спутались. Теперь он не сумел бы их так складно выразить.
Но осталось радостное волнение. Он вгляделся в мрак и сказал:
— Уже недалеко. Вот виден свет в кухне.
— Господи, помоги, — шепнул Михальский.
— Не бойся. Сегодня Иисус с человеком братался, а ты человека боишься? Она и ты — люди. Значит — одно. Понял? Все равно — женишься ты или нет, а человека бояться не надо.
Они прошли мимо светившихся окошек, густых теней домов, мимо изгороди серевшего сада.
Небо было такое ясное, что казалось голубым, как днем. Далекие поля тонули в свете звезд, месяц золотил широкие равнины. У дороги молчали над своей тенью высокие деревья.
Самый дальний путь[11]
Дождь лил так немилосердно, что Качмарковы почти всю дорогу не разговаривали. Только когда уже приближались к заросшему боярышником пригорку, где стоял крест, путники высунули головы и немного оживились.
— Русочин, — объявил возница, мокнувший на передке телеги, и указал кнутом в сторону креста.
— Граница? — спросили они у него и, отирая с лиц струйки дождя, стали всматриваться в поля.