Неподалеку от столика, на котором Октавия пишет свое письмо, бренчит на рояле Сабина. Пшемыский переворачивает ноты, пряча зевоту. Со стены, с портрета в золотой раме смотрит на своих дочерей синими, полными очарования глазами покойная Тереза Коцелл.
А Октавия хлопочет и суетится, старается из неблагоприятных фактов сделать благоприятные, хотя и неверные, выводы и собирает какие-то крохи, лишь бы накопить, наскрести и из самого дурного слепить что-нибудь доброе. Сомнительное добро, которому она радуется и к которому стремится с таким же рвением, с каким великие духом стремятся к своим остающимся в веках целям.
Что ведет ее, что придает ей силы? И чем являемся в мире мы, лишними или нужными, мы, эта извечная человеческая мелюзга, с нашим богом, затаенным в этих мелочах? С нашей правдой, сотканной из бесконечной лжи и самообманов?
Октавия[16]
Около четырех часов пополудни шум поезда заметно усилился, так как отзвук его отдавался эхом в холмах, подступавших сплошной полосой чуть ли не к самому железнодорожному полотну, и с другой стороны — в строениях Старого Порта, сбившихся кучей за забором из больших поперечных досок. Мачты, трубы, реи недвижно упирались здесь в низкое хмурое небо. В ненастной мгле синели мощные плечи рычагов. А иногда в заборе возникал просвет, и в нем появлялся черный корпус парохода, выраставший, казалось, прямо с суши. Воды не было видно. На верхней палубе одного из пароходов сушилось развешанное на веревке мужское белье, хотя ожидался дождь. Ветер надувал полосатые и белые штанины, распростерши их в воздухе почти горизонтально.
Зрелище это напомнило Октавии о том времени, когда она впервые узнала, что значит страдать, влюбившись вдруг, после пяти лет супружества, в собственного мужа, с которым повенчалась только потому, что ей хотелось выйти замуж. Зыгмунт Пшемыский был так испуган этой обрушившейся на него внезапной любовью, что готов был тут же разорвать священные для него узы условностей и разойтись с женой.
Было это на побережье Адриатического моря. Однажды шли они по берегу в порту, совсем вот как здесь. И там, на палубе парохода, тоже сушилось белье. «Посмотри, как смешно надуваются эти кальсоны», — сказал, смеясь, Зыгмунт. Это были первые за все время путешествия слова, сказанные без неприязни, без раздражения. Судьба заставила тогда Октавию отказаться от своих самых сокровенных мечтаний. Она решила, что в жизни у нее уже больше ничего не осталось.
Но это было не так. Запас иллюзий был у Октавии неисчерпаемый, и ей не раз еще приходилось разочаровываться в них. А недавно разрушилась ее последняя иллюзия. Ей всегда казалось, что ее дети, Антоний и Зофья, не могут без нее обойтись. В течение стольких лет по дому разносились их возгласы: «Мама! Мама!», требовавшие ее помощи — вначале пронзительным щебетом, потом — хныкающим баритоном или резвым альтом подростков. И вот эта единственная, еще звучавшая для Октавии песня любви умолкла, дети сделались в доме гостями. Теперь кто-то другой помогает им, или, быть может, они помогают кому-то.
Но разверзшаяся перед Октавией пустота вызвала в ней только новый прилив энергии.
— К чему расстраиваться, — думала она. — Ведь так естественно, что в этом доме я больше никому не нужна. Однако то, что я затеяла в Зеленой Пристани, может оказаться для них спасением. Море — вот где будущее моих детей. Большое счастье, что я это нашла, что не поддалась уговорам.
То, что нашла Октавия и от чего не дала себя отговорить, был дом у моря, которым вот уже год как они обзавелись и постройку которого Октавия считала делом своих рук.
Когда в результате послевоенных расчетов между государствами Пшемыские получили некоторую сумму денег как частичное возмещение убытков, которые они потерпели во время мировой заварухи, Зыгмунт Пшемыский не проявил той предприимчивости, какую должно было бы вызвать получение такой суммы. Утомленный успехом у женщин и не так уж теперь уверенный в нем, он с полным равнодушием отнесся к тому, что делать с деньгами. Следуя по проторенной дорожке, он хотел обратить их в какие-нибудь надежные и выгодные акции такого предприятия, где после потери своей материальной независимости он мог бы остаться хорошо оплачиваемым, ценимым за добросовестность и элегантность служащим. Дети к денежным делам тоже не проявляли никакого интереса. И вот пришел черед Октавии, и она решила, что теперь самое подходящее время трезво подумать о будущем. А будущее представлялось ей в виде дома. Однако ни о какой вилле для приятного времяпрепровождения не могло быть и речи. Такие времена для них давно уже миновали. Октавии приглянулся небольшой участок у моря, где среди недавних пустошей вырос Новый Порт и неподалеку от него, на холмах, дачный поселок. Обстоятельства ей благоприятствовали, организаторами дачного поселка оказались старые знакомые Зыгмунта, и они охотно помогли Пшемыским купить участок на доступных условиях. На его приобретение Зыгмунт еще кое-как согласился, но, когда Октавия объявила, что намерена построить дом для дачников и, может быть, даже частично для постоянных жителей порта, он почувствовал себя явно оскорбленным. Октавия не сдалась. Она самолично принялась ходатайствовать о ссуде, заказала проект, закрепила предварительное соглашение с арендаторами и, поставив мужа перед свершившимся фактом, получила его согласие и в течение одной весны построила дом. Летом прошлого года в нем уже жили дачники, доход с сезона оплатил проценты и дал возможность всей семье провести отдых у моря. Зыгмунт Пшемыский разгуливал в белом костюме по пляжу, вернув себе расположение дам, которые находили взгляд его голубых глаз еще достаточно привлекательным. А у Октавии появились наконец собственные деньги на личные расходы, так сказать, «на булавки», и благодаря этому отпал один из поводов для каждодневных дрязг, обострявших и без того уже накаленную атмосферу. Октавия считала свою новую деятельность полезной и разумной, и, когда ранней весной появилась необходимость лично присмотреть за устройством и ремонтом дома, она охотно собралась в дорогу и сейчас с явным нетерпением ждала конца путешествия.