Ну и, ясное дело, забрели они в чужую страну. И чужие люди схватили юницу и к царю привели, к правителю этой страны. Царь тут же велит своим слугам обнажить лицо девушки и до конца всю раздеть ее. И как только была она раздета — царя ослепила ее красота. Лицо чистое, гладкое, как поверхность зеркальной воды в роднике, и сияет, как медь начищенная. Берет царь ее в жены, наряжает во всяческие уборы и разные кольца там, драгоценные камни, из тех, что излучают ночью солнечный свет, который вобрали в себя на протяжении дня. А через какое-то время призывает Аллах к себе царя, а царь перед смертью завещает, чтобы впредь страной правила его молодая жена. И вот эта простая пастушка, перегонявшая с одного пастбища на другое своих глупых овец, теперь властвует над человеческим стадом, и правит, надо сказать, рукой твердой и крепкой, ибо стадо людское, как и овечья отара, любит крепкую над собой руку…
Фатима и прежде, до всех этих историй, рассказанных старым Исмаилом Халд ибн Саидом, погружена была в сладостный смутный туман грусти и грез. Рассказ про пастушку еще жарче распалил ее воображение. Днем, под вольными небесами, а ночью на смятой бессонницей постели мечтала она о царе далекой страны и пыталась представить себе долину, настолько обширную, что можно в ней заблудиться.
О том, зачем приходил старик в их шатер, Фатима не задумывалась, ей это было неинтересно. Но всякие чудеса, про которые Исмаил Халд ибн Саид рассказывал, глубоко запали ей в душу. Ах, будь та долина поближе и знай Фатима, в какой стороне искать ее, отправилась бы она вместе с отарой, чтобы только, может быть, глянуть, какою тропинкой, по какому зеленому лугу ушла, погоняя овец, пастушка-царица…
А приходил и рассказывал свои небылицы Исмаил Халд ибн Саид по причине очень понятной: сладостными речами хотел усыпить он бдительность Ахмета ибн Наифа, убаюкать хозяина, смягчить и задобрить сердце его, дабы тот отдал ему, старику, юную дочь свою в жены. И будет тогда у него молодая жена, ведь те две, что есть у него, детей больше ему не рожают; что же это за жены! А Фатима — он собрал, как пучок прутиков, и приложил ко лбу своему четыре высохших скрюченных пальца, — а Фатима была бы в доме его настоящей царицей!
Ни о чем таком не догадывалась Фатима, потому-то и не поняла она, с чего это вдруг, на нее рассердившись за что-то, назвала ее мать… царицей:
— Тоже мне царица нашлась!
Почему вдруг — царица? А может, она и вправду царица? Мало ли, как оно получилось, что она пасет отару отца, разве та пастушка, про которую говорил старый Исмаил Халд ибн Саид, не бегала также за овцами? А вдруг и ей, Фатиме, Аллах такую же предназначил судьбу? Вот было ж недавно: день дождливый выдался, весь туманный какой-то и огненный, и на самом краю небес, вон там, над дальнею кромкою мира, увидела вдруг Фатима дворцы и мечети, белые, с высокими башнями и балкончиками. Ах, как сердце заколотилось: не страна ли это, в которой стала пастушка царицей? Ее повлекло, потянуло туда, и, глаз не сводя, смотрела она на небесные эти дворцы, и кто знает, если бы не разбредшаяся отара… К тому же вспомнила Фатима, как рассказывали у них в шатре старики, да и не одни только старики, а и люди еще молодые, про подобные наваждения. Эти видения, встающие на краю неба в дни, когда разом и солнце сияет и льет дождь, — это все искушения и соблазн, и не дай Бог позволить им заманить тебя, увести в несусветные дали. Потому что так точно, как они неожиданно возникают, они вдруг пропадают, эти чертоги горние и города, в мгновенье расходятся, расплываются, тают, и человек, чрезмерно приблизившийся к ним, тоже может исчезнуть, пропасть вместе с ними, с дворцами и башнями, стоящими перед глазами…
Как зачарованная, смотрела Фатима на воздушные замки, и хотелось забыть ей унылые наставления старцев и предостережения гостей помоложе. Она уже было кликнула пса, чтоб загонял овец вправо, в ту самую сторону, однако овцы, бежавшие прямо, к источнику, сбить с пути себя, слава Аллаху, не дали. Они остановились и упрямо застыли как каменные, пригнув к земле кудлатые головы, а баран, всегда предводительствующий ими, злобно и хрипло заблеял. На сей раз Фатима уступила овцам, может быть, им тоже известно, что нельзя ходить туда, к этим бесплотным, воспаряющим над землей замкам…
Огорченная, с тяжелым сердцем погнала Фатима стадо дальше. Рядом, вывалив красный язык, бежал пес… Вдруг — почуяв близость воды — овцы бросились как очумевшие и понеслись, с ног сбивая друг дружку, налетая одна на другую. Фатиме на мгновение показалось, что она теряет власть над отарой. Она тут же скомандовала псу обогнать стадо и остановить барана, бежавшего, как всегда, первым. Увидев пса, преградившего ему путь, баран резко застопорил, выставив передние ноги и пригнув голову с массивными скрученными рогами, готовясь ударить. Но Фатима уже тут как тут, она на месте, она, выручая пса, опускает свою тяжелую палку на крепкий бараний загривок и в гневе кричит: «Нет, будет так, как велела я!» И упрямый баран подчиняется ей, а следом за ним — все стадо, сразу мирное такое и послушное, готовое выполнить любое желанье ее и каприз, малейший намек на приказ хоть самой Фатимы, хоть верного ее пса.