Глаза его налились кровью. Он пинком распахнул дверь спальни. Взял с постели Иванов кинжал. Вынул его из ножен. Острый клинок сверкнул как спасение, как берег перед глазами моряка, стоящего на палубе тонущего судна. Он повернулся. Иван стоял у стены белый, как мертвец. Бойка смотрела на него безумными глазами. Эти глаза молили: пощади! Пощадить? А вы пощадили меня, когда… Дом покачнулся. Деревянные стены затрещали, потолок прогнулся, пол ушел из-под ног. Вино из котелка выплеснулось на пестрый половик, потекло к дверям, обагрило порог. Не вино это, а человеческая кровь!
Он выпустил ножны. Они упали на железную подкову, которую Момчил на счастье прибил на пороге горницы, и зазвенели. Звон разбудил младенца в колыбели. Он запищал спросонья, как котенок. Момчил вздрогнул. Остановился. Заглянул к себе в душу. Внутренний голос сказал ему:
— Постой, образумься! Невинно дитя, что лежит в колыбели! Как ему переступить через труп матери, когда оно начнет ходить и встретится с людьми? Он споткнется о труп и разобьет себе голову! А когда ты подаешь ему руку, чтобы он поцеловал ее, как положено сыну, — на губах его навеки останутся пятна крови. Послушай меня, Момчил, как брата, остановись!
Рука Момчила еще сжимала кинжал, но в душе он уже сдался.
— Хорошо, — сказал он внутреннему голосу, — послушаю тебя.
Он выпустил нож и сдавленно сказал:
— Вон из моего дома! Оба!
Иван смотрел на него как полоумный и не верил своим ушам.
— Вон! — закричал разъяренный Момчил.
Ночной гость и Бойка как тени скользнули мимо него и исчезли. Дом опустел. Момчил подошел к колыбели и упал перед ней на колени. Нагнулся к ребенку. Увидев его, младенец засмеялся, открыл ротик и показал два перламутровых зубика. Протянул ручки, чтобы схватить отца за висячие усы.
Момчил стал нежно гладить ребенка.
— Только ты у меня остался! — сказал он. Что-то сдавило его горло и стало душить. Крупные чистые слезы хлынули из его глаз и закапали на счастливое лицо Дамяна.
СТРУНА
И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна,
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
— Вчера я ходила по воду. Сняла с плеча коромысло, нагнулась к воде посмотреть на себя… Эх, Секул, постарела я! Своих глаз узнать не могу — так они ввалились. Над правым ухом — два белых волоса. Только руки тонкие, какими были давно, в девичестве. Тонкие…
Опустив глаза в землю, Секул сидел на топчане и пытался скрутить цигарку. Его неуклюжие черные пальцы медленно передвигали табак по бумажке. Потертая табакерка вздрагивала на колене. Теплые слова шевелились в душе, просились на волю, хотели перелиться прямо в душу жены, но он не знал, как их сказать.
— Что же я поделаю, — тихонько сказал он, выпрямляя широкую спину, чтобы достать из-за пояса огниво. Синие глаза его блеснули под соломенными ресницами и стали ловить взгляд жены, которая пряла, крутя длинное пестрое веретено. Веретено пело, словно пчелы жужжали над цветами. Она почувствовала синюю ласку мужниных глаз, но не подняла головы. Секул посмотрел через ее плечо на колыбель в темном углу, услышал тихое дыхание спящего ребенка, жадно поглотил это дыхание, и лицо его посветлело. Он ударил кремнем.
— Что же я поделаю, — повторил он, — я человек простой, каменотес. Мое дело камень ломать в скале да скатывать его вниз и увозить на волах.
Рой искр вспыхнул, упал на рогожу.
— Я у тебя вместо рабыни. Весь день бегай взад-вперед, по дому хлопочи, таскай воду из колодца. Как положу на плечо коромысло — кости трещат. Таю я, как свечка. Какая я была, и что со мной стало! Нет, Секул, не для меня эта жизнь!
— Что это ты опять?
— Скажу. Вчера пошла я на кладбище посадить мальву на мамину могилу. Только нагнулась, слышу — голоса. Покойника принесли. Бабку Златарку хоронили. Как начали над ней кадить! Я ладана не выношу, душит он меня. Опустили ее в яму, стали закапывать. Комья стучат по гробу. Засыпали яму, сравняли с землей, и все им мало, кидают еще землю, холмик насыпают. Скребут лопатами. Целую гору земли навалили у нее над головой. Миленькая бабка Златарка! Как хлынули у меня слезы! Стою над могилой и рыдаю, а слезы стучат по черепку. Вышла я с кладбища, и знаешь, Секул, до самого дома мне чудился стук комьев, которыми мой гроб будут засыпать. Взяла сына, дала ему грудь — и отлегло от сердца. Вот какой конец у человеческой жизни! А в Кушкундалево нет ни кладбища, ни крестов, там не кадят ладаном. Лесные русалки рождаются, они засыпают и снова превращаются в росу…