– И это вы считаете адекватной…
– На благотворительность, наконец! – Ярослав буквально перекричал мальчишку. – Если уж рестораны вас не устраивают… Я помогаю детскому дому в Туле, но, предупреждаю, это не для печати… Наконец, бывают произведения искусства по эстетической ценности и культурной значимости более крупные, чем все мои романы, вместе взятые…
– И как же…
– Как минимум, более красивые. Даже если эту красоту, кроме меня, никто не видит, – после этих слов, скорее на автомате, чем специально, Ярослав повернул голову и посмотрел на диптих.
– Что же это за красота, если ради её лицезрения не жалко собственных детей?
Срисовав направление юматовского взгляда, парень развернулся, чтобы проследить за ним. На мгновение в кабинете повисла мёртвая тишина.
– Чёрт… Откуда у вас?..
– Купил… Задорого.
Он не знал, зачем это сказал. Было очевидно, что последняя реплика мальчишки была эмоциональным выбросом, не требующим точного ответа. Однако именно его слова сомкнули какие-то контакты в идеалистическом внутреннем мире парня.
Юматов так до конца и не понял, какова была его цель. Ярослав просто кожей почувствовал, как сконцентрированная опасность, воплощенная в хрупком мальчишеском теле, качнулась в сторону картин. Всё произошло за считаные секунды. Юматов обхватил вырывающегося парня за плечи, не давая нанести диптиху какой-либо вред, но в следующее мгновение почувствовал тупую боль в районе коленки. Ноги его подкосились, и он упал, утягивая мальчишку за собой. Раздался страшный грохот.
– Это не то… Он не должен был… Почему? – захлебывающийся в истерике, лежащий на Юматове парень самозабвенно колотил его руками, впрочем, не заботясь о точности своих ударов. – Пустите меня… Их не должен никто видеть…
Спроси кто Юматова, как оно всё так сложилось, он бы ни за что не ответил. Хотя в сюжетах его книг не часто встречалось столь распространенное клише – гашение разгорающейся истерики поцелуем – однако в экстремальной ситуации на штампы переходит даже идеальный стилист с редактором-параноиком в голове.
Сделав рывок, Ярослав перевернулся, подмяв под себя парня, и со всей страстью изголодавшегося моряка дальнего плавания впился в сладкие мальчишеские губы. Прежде чем мозг его полностью отключился, промелькнула мысль о том, что, возможно, ему сейчас врежут по яйцам. Однако опасения не оправдались. Рефлекторно сделав несколько резких движений, парень обхватил Ярослава за шею. Шансов подумать у последнего не осталось.
Дальнейшие события потонули в горячем тумане. В хаотичных импульсах переплелись объятия, поцелуи и удачные попытки избавиться от одежды. Губы и язык Юматова осваивали каждый миллиметр вверенного ему провидением тела, отзывавшегося в гнетущей тишине дрожью и громкими стонами.
Им не нужно было изучать инструкцию, природа это сделала за них. Кажущиеся противоречия в голове Ярослава, если и выстраивались в стену, то слишком хрупкую, чтобы стать препятствием. Он бесстрашно писал новую для себя книгу, слова и буквы были знакомы по собственной физиологии, и смыслы впитывались быстрее, чем чернила высыхали на бумаге.
– Быстрее, п-пожалуйста…
Парень отдавался ему страстно и упоенно. Избавляясь от защитной оболочки, он открывался Юматову всё больше и больше. Обжигая кожу затерявшимся между их телами раскаленным воздухом, Ярослав входил в требуемый ритм. Их контуры сливались в единое двуспинное существо, реагирующее только на общие желания. Не нужно было спрашивать и догадываться, достаточно было чувствовать.
Наверное, потом, через две тысячи лет, после их смерти от сердечного приступа, вызванного одновременным оргазмом, комиссары в пыльных шлемах с секундомерами в руках поинтересуются у них, куда это они так торопились на полу кабинета, что так быстро достигли пика. Возможно, им будет неловко. Потом. Но не сейчас…
Пережившие извержение, особенно ярко захлебываются эмоциями. Юматов перевернулся на спину. Холодный паркет напомнил о зиме за окном, Ярослав потянул мальчишку на себя, стараясь сделать так, чтобы тот не соприкасался своим хрупким тельцем с ледяной поверхностью. Их опять накрыло жарким поцелуем, затянувшимся минут на пять.
– Можно вопрос? – прошептал Ярослав, отрываясь от лакомства. – Ты сказал, что картины никто не должен видеть… Тогда кто же тебе художник?
– Уже никто, если вопрос в этом… Еще недавно был всем. И в свое время он обещал мне, что никто, кроме него, их не увидит… Когда он их тебе продал?
– Позавчера… Он сказал, что не выставлял до этого их на продажу, и что это бриллиант в его коллекции.
– Коллекционер хренов, – прошипел мальчишка, – и что ты теперь будешь с ними делать?
– Ничего… Владеть и радоваться, наверное… Но, может быть…
– Что?..
– Если хочешь, чтобы их не было, я могу их тебе отдать. И ты сам решишь, что с ними делать.
– Это типа ты мне заплатить хочешь?.. Хорошо прогнулся под тобой?
– Даже не надейся. Деньги – это не про тебя, я помню… Но вот если я буду владеть оригиналом, то, думаю, острой необходимости в копиях не будет.
– Ничоси… Оригинал – это я?
– Ну не я же.
– А что значит “владеть”? Я же тебе не…
– Погоди обижаться, – Ярослав осторожно зажал рот парня ладонью, – я эти картины купил, когда тебя вообще в глаза не видел. И даже не знал, что ты существуешь на белом свете. Более того, я тогда числил себя абсолютным натуралом…
– Охренеть какой натурал! – юный провокатор провел ладонью по юматовскому естеству, словно проверяя уровень декларируемой натуральности. – Картины с голыми мальчиками покупаешь, в доме по углам вазы гейские стоят… И зачем-то переписываешь “Исповедь маски” под русские реалии… Ничего не перепутал?
– Ххе… Заметил всё-таки, – Юматов не мог не восхититься, – это странная история, но у меня будет еще время тебе все объяснить. Сейчас главное в другом. Всё, что я сказал, – правда. Таких совпадений в жизни просто не бывает. Я ведь даже не тебя ждал сегодня… Но приехал ты…
– И что?
– Это судьба, – Ярослав еле слышно прошептал парню на ушко, – не уходи, Сашка, пожалуйста… Я думал, мне горы придется сворачивать, чтобы найти тебя, а ты сам ко мне пришел.
Наверное, если бы не очередной поцелуй, парень сказал бы что-нибудь в ответ. Мальчики-филологи они такие… Последнее слово всё равно за ними. У Юматова будет возможность это понять. Потом. Тогда, когда за Ярославом и Сашкой, во всей своей сложности и красоте развернется жизнь. Длинная и насыщенная, как последняя проза поэта, теряющего голос.