А староста и говорит будто:
-- Мы не себе, а нам барин велел.
-- Какой барин? -- спрашивает Федька.
-- Какой, какой! -- передразнивают мужики. -- А тебе что за дело? Отдавай корову.
Кто-то из них толкнул Федьку.
Проснулся парень -- стоит перед ним Василий и кричит:
-- Где у тебя скотина-то? Дьявол этакий? Проспал, анафемская твоя душа!
Вскочил Федька как ошпаренный.
-- Не выдрыхся за ночь-то, черт сопливый! Дорвался здесь спать, -- вот и возьми!
Оглянулся Федька кругом -- ни коров молодых нет, ни жеребят. Испугался парень, остолбенел даже.
-- Что уперся-то? Поди ищи! -- кричит Василий.
Вскинул Федька кнут на плечо и пошел по сече. Обошел он всю сечу, завернул в рожь, посмотрел в яровом -- нет нигде скотины. Вернулся он унылый к Василью.
-- Ну, что?
-- Нет нигде.
-- Где искал-то?
-- И по сече, и в яровом, -- нигде нет.
-- Ах ты, распроклятый! Что ты наделал-то? Теперь в такую кашу въедешь -- и не разделаешься. Смотри тут, -- я сам пойду.
И пошел Василий искать скотину.
Долго ходил Василий и вернулся уж после полден. Вернулся сердитый пуще прежнего.
-- Что, квашеная морда, нарвался? Скотина на барском дворе, из хлеба взяли.
Федька ничего не сказал.
-- Теперь отдувайся.
-- Как же быть-то? -- спросил Федька.
-- Старосту велел привесть, так не отпускает. Пойду за старостой. Смотри тут.
Ушел опять Василий. Опустился Федька на землю: чуял он, что беда стряслась над ним, а боялся задуматься над ней: и так у него все сердце выболело, -- не хотелось ему еще больше тревожить его.
Вечером собрал Федька всю скотину и погнал домой. Народ весь был дома, а Василий со старостой еще не возвращались. Только после сумерек пригнали они забеглую скотину.
VI
На другой день собралась сходка, потребовали и Василия на мир. Пришел он и стал к сторонке, ждет, что будет. И спрашивает один мужик старосту:
-- Что тебе на барском дворе сказали?
-- Известно, что! Велели принесть по рублю за штуку, больше ничего.
-- А сколько всей скотины-то?
-- Семнадцать штук.
-- Ловко! Значит, с наградой вас! -- сказал мужик Василию.
-- Я тут, братцы, ни при чем! -- заговорил Василий. -- Вина не моя, -- я завтракать ходил.
-- Этого мы не знаем! -- говорили мужики. -- Ходи куда хошь, а за потраву плати. Промежь себя разбирайтесь, как знаете, а семнадцать рубликов мы с вас вычтем.
Василий заспорил:
-- Как же так? Скотина ваша, вы и отвечаете; мы за вашу скотину не плательщики!
-- Нет, брат, шалишь! Мы вам ее сдали, -- жалованье вам платим, одеваем, поим, кормим вас, а вы будете спать да убытки нам чинить. Нет, дудки! Много будет!..
-- Как знаете, только я не виноват: подпасок упустил!
-- С подпаска и вычитай! Он, паршивый, другой раз умней будет.
И положили мужики весь штраф с Федьки вычесть, -- велели Василью сказать ему об этом.
-- Ну, что, Василий Сидорович? Как там? -- спросил Федька у Василья, когда тот вернулся в стадо.
-- Весь штраф с тебя вычитают.
-- Много ль?
-- Семнадцать рублей.
Как громом ударили Федьку эти слова. "Вот те и корова!" -- мелькнуло у него в голове; и точно камень навалился на грудь малому: подступили слезы к горлу, повалился он на траву и заплакал, как дитя малое.
1890
В БЛАГОДАТНЫЙ ГОД
I
Никакое время в течение целого года не встречается с таким волнением, беспокойством и нетерпением в серенькой деревенской жизни, как осенняя пора. К этой поре с полей все собирается, хлеб обмолачивается, узнается, сколько чего уродилось, за что трудились лето, происходит продажа излишков. У крестьян являются хоть на короткое время деньги в руках, с которыми можно и вопиющие нужды удовлетворить, и, если останется что, -- и душу отвести: кому в семье -- накупив для этого гостинцев, калачей, меду, кому в одиночку -- за бутылкой водки в трактире. Недаром и пословицы про эту пору говорят: "Осенью и у воробья пиво", "Осень-то матка -- кисель да блины, а весною-то гладко -- сиди и гляди".
Но самыми важными днями изо всей этой поры считаются те дни, когда происходит продажа урожая или на сельских ярмарках, или на базаре. И перед этими днями, и в самые эти дни деревенские хозяева переживают столько волнений, тревог и беспокойства, что долго после вспоминают о них, иногда с болью в сердце и тяжелым вздохом, а иногда с удовольствием и светлою улыбкой на лице...
Для хозяев небольшой деревушки Горшешни таким днем считается праздник Покрова. В этот праздник в большом соседнем торговом селе открывалась ярмарка, и горшешенцы, наравне с соседне-деревенскими мужиками, сбывали на ней все, что набиралось к продаже из хлеба и скота, собирали выручку и узнавали наверное результаты своих трудов -- и, смотря по тому, каковы они оказались, так себя и вели, так и чувствовали.
В этот год урожай в нашем месте был порядочный, уборка хорошая, все почти окончательно убрались к этому дню, и все увидели, что добра получилось достаточно. У многих зародилась надежда, что в этот год они мало того что с нуждами и долгами разберутся, но и еще сверх этого останется кое-что, а это в крестьянской жизни редко когда случалось. Даже самые забитые и загнанные судьбой хозяева и те обольщали себя подобными надеждами и необычайно бодрились. Они мысленно высчитывали, сколько у них может остаться излишку, и распределяли, куда его можно употребить... Едва ли не больше всех мечтал несколько поправиться в этом году один из горшешенских нужняков Клим Скрипачев.
"Уродилось, бог дал, уродилось! -- размышлял он, думая про нынешний урожай. -- Можно будет поправиться -- отвести душу, не все же недостатки видеть, пора отдых узнать".
И он сразу точно помолодел, ходил бодро и весело и во всяком деле стал поворачиваться пошустрей. Бывало, он делал все не спеша, мешкотно, а теперь откуда прыть взялась.
В самый же праздник, в который должно было выясниться, каков "приполон" получится у него от урожая, он даже и проснулся раньше жены. Утренний рассвет только что забрезжился в тусклых окнах его закоптелой избушки и выползшие из щелей на ночную кормежку тараканы не успели еще убраться по своим местам, а он уже соскочил с своей соломенной перины и, быстро умывшись, стал обувать заскорузлые ноги в кожаные сапоги. И когда, обувшись, он подошел к окну и начал расчесывать лохматую голову трехзубым гребешком, тогда только проснулась и его жена. Она соскочила с печки, протерла руками глаза и, широко зевнув, заспанным голосом спросила мужа:
-- Справляешься?
-- Да... Хочется пораньше попасть, -- молвил Клим, -- и место получше займешь, и продашь, може, подороже.
-- Знамо так. Поезжай, поезжай! -- одобрила его жена.
-- А ты-то придешь на базар? -- спросил ее Клим.
-- Пожалуй, приду; вот истоплю печку, управлюсь и прибреду.
-- Приходи: что покупать-то -- вместе лучше.
-- И Николку с собой взять нужно, он сам себе свою покупку-то и выберет.
-- Бери и Николку...
И, сказав это, Клим поднялся с лавки и стал натягивать на себя худенькую шубенку; жена его, достав с полки подойник, пошла доить корову.
Выйдя на двор, Клим стал обратывать лошадь; баба, усевшись под корову, крикнула ему:
-- Ты смотри не загуляй там, подержись, ради Христа... Знаешь -- нужды-нужды... Лучше справь себе что-нибудь.
-- Ну, вот! а я не знаю, -- молвил Клим и вывел лошадь за двор на огороды.
Утро едва занималось. Яркое солнце только что показалось на востоке и рассыпало свои золотые лучи по посеребренной легким морозцем земле и по соломенным крышам построек. Клим поднял глаза на голубое небо, в котором высоко плавали небольшие перистые облака, взглянул на покрытую инеем траву, на жерди загородки, на покрасневшие листочки крыжовника -- и ему вдруг стало так легко и весело, как давным-давно не бывало. "Вот и жданный день наступил, что-то бог даст сегодня!" -- улыбаясь, прошептал он и, бодро подняв голову, подвел свою лошаденку к сараю, лихо повернул ее на место и, крикнув "тпррру", закинул ей на шею повод и, отперев ворота сарая, стал вывозить из него телегу.