Перед ним вставали картины прошлой жизни. Нерадостные это были картины, и при тусклом свете свечи лицо его казалось окаменевшим.
Удары падали медленно, неравномерно — мысли старателя ушли в прошлое. Стенки штрека как будто медленно расплывались, отступая далеко за горизонт, скрывающийся в знойном блеске океана. Он стоял на палубе судна, а рядом с ним стоял его брат. Они плыли на юг, в Землю Обетованную, которая вставала вдали в золотом ореоле. Бодрящий ветер надувал паруса, и клиппер летел вперед, неся на борту самых безумных мечтателей, когда-либо пускавшихся в дальний путь. Взлетая вверх — на длинные синие океанские кряжи, ныряя вниз — в длинные синие океанские ущелья, вперед — к землям, таким новым и в то же время таким старым, где, затмевая сияние южного неба, сверкают ослепительные слова: «Балларат! Бендиго!»[2] Палуба словно накренилась, и старатель качнулся вперед, ударившись о стенку штрека. От толчка он очнулся и опять взялся за кирку.
Но снова замедляются удары, и перед ним возникает новое видение.
Теперь это Балларат… Он работает в неглубоком шурфе в Эврике, рядом с ним его брат. У брата бледное и больное лицо — он всю ночь танцевал и пил. Позади тянется гряда голубых холмов; впереди знаменитый Бейкери Хилл,[3] а внизу налево покинутый прииск Голден Пойнт. Два конных полицейских въезжают на Спесимен Хилл… Что им нужно?
Они уводят брата в наручниках. Прошлой ночью был убит человек. Убит из ревности в пьяной драке.
Виденье исчезает. Стучит кирка, отсчитывая годы — один, два, три, четыре, до двадцати, и тогда она останавливается и открывается новая картина: ферма на берегу веселой речки в Новом Южном Уэльсе. Маленькая усадьба окружена виноградником и фруктовым садом. Рои пчел трудятся в тени деревьев, а на склоне холма дозревает пшеница.
Мужчина и мальчик расчищают перед усадьбой участок для загона. Это отец и сын; сын, мальчик лет семнадцати, — вылитый портрет отца.
Снова топот копыт! Приближается Немезида в мундире конных полицейских.
Прошлой ночью в пяти милях отсюда произошло нападение на почту, и оказавший сопротивление пассажир был убит. Сын всю ночь «охотился с приятелями на опоссумов».
Полицейские уводят сына в наручниках: «Вооруженный грабеж».
Когда явились полицейские, отец выкорчевывал пень. Его нога еще упирается в заступ, до половины вошедший в землю. Он смотрит, как полицейские ведут мальчика к дому, а потом, глубоко вогнав заступ, выворачивает ком земли. Полицейские подходят к двери дома, но он по-прежнему усердно копает и словно не слышит отчаянного вопля жены. Полицейские обыскивают комнату мальчика и выносят два узла с какой-то одеждой; но отец продолжает копать. Потом полицейские седлают одну из находящихся на ферме лошадей и усаживают на нее мальчика. Отец копает землю. Они едут вдоль гряды холмов, мальчик посредине. Отец не поднимает глаз; яма вокруг пня расширяется. Он копает, пока к нему не подходит его мужественная маленькая жена и не уводит за руку. Он почти очнулся и идет за ней к дому, как послушный пес.
За этим следует суд и позор, а потом другие несчастья: плевропневмония у рогатого скота, засуха и разорение.
Снова раздается стук. Но это не кирка — это падают комья на гроб его жены.
Маленькое кладбище в зарослях, а он стоит и смотрит окаменев, как засыпают ее могилу. Ее сердце было разбито, и умерла она от стыда.
— Я не вынесу позора! Я не вынесу позора! — стонала она все эти шесть томительных лет, ибо бедняки часто бывают горды.
Но он продолжает жить — много нужно для того, чтобы разбилось сердце мужчины. Он высоко держит голову и трудится ради оставшегося ребенка, а этот ребенок — Островок.
И теперь перед старателем возникает видение будущего. Стоит он, старый-старый человек, и рядом с ним — молодой; у молодого лицо Островка. Снова топот копыт! О боже! Снова Немезида в мундире конных полицейских!
Старатель падает на колени в грязь и глину на дне штрека и молит небо призвать его последнего ребенка раньше, чем за ним явится Немезида.
Долговязый Боб Саукинс был известен на приисках как «Боб Дьявол». В профиль его лицо, по крайней мере с одной стороны, и в самом деле напоминало саркастического Мефистофеля, но в другой половине лица, как и в его характере, не было ничего дьявольского. Его физиономия была сильно обезображена, и он лишился одного глаза в результате взрыва в каком-то старом балларатском руднике. Пустую глазницу закрывал зеленый пластырь, придававший сардоническое выражение уцелевшим чертам лица.
Это был тупой, добродушный англичанин. Он слегка заикался и имел странную привычку вставлять в свою речь словечко «ну» с единственной целью заполнять паузы, вызванные его заиканьем. Впрочем, это мало помогало ему, потому что он частенько спотыкался и на этом «ну».
Солнце стояло низко над горизонтом, и его желтые лучи освещали верхушки деревьев в Золотом овраге, когда Боб появился на тропинке, спускавшейся от подножия западного холма. На нем был обычный костюм: полотняная рубаха, молескиновые штаны, выцветшая шляпа, жилет и тяжелые башмаки. На плече он нес кирку, пропущенную через отверстие в ручке короткой лопаты, висевшей у него за спиной, а под мышкой держал большой таз. Он остановился против шурфа с воротом и обратился к мальчику со словами, служившими ему обычной формой приветствия:
— Эй ты, послушай, Островок!
— В чем дело, Боб?
— Я видел там, в зарослях, молодую… ну… сороку, что бы тебе ее поймать?
— Не могу отойти от шурфа, там отец.
— Откуда твой отец узнал… ну… что там есть… ну… золотишко?
— Встретил старого Корни в городе в субботу, и тот сказал, что там еще кое-что осталось и стоит потрудиться. Вот и работаем с утра.
Боб подошел, с грохотом бросил на землю свои орудия и, подтянув молескиновые штаны, присел на корточки.
— Что ты делаешь на этой… ну… на доске, Островок? — спросил он, вытащив старую глиняную трубку и раскуривая ее.
— Задачи, — ответил Островок.
Боб некоторое время молчал, попыхивая трубкой.
— А… зачем? — сказал он, усаживаясь на кучу глины. — Образование — вещь нестоящая.
— Вы только послушайте его! — воскликнул мальчик. — По-твоему, выходит, что незачем учиться чтению, письму и арифметике?
— Островок!
— Иду, отец!
Мальчик подошел к вороту и спустил бадью. Боб вызвался ему помочь ее вытаскивать, но Островок, радуясь возможности похвастать перед другом своей силой, настоял на том, что будет крутить ворот один.
Г. Лоусон «Товарищ отца»
— Из тебя получится… ну… сильный парень, Островок, — сказал Боб, поставив бадью на землю.
— Я мог бы вытащить куда больше, чем насыпает отец. Смотри, я смазал рукоятку. Теперь идет как по маслу.
И в доказательство своих слов он дернул за рукоятку.
— Почему тебя прозвали Островком? — осведомился Боб, когда они вернулись на свое место. — Разве это твое настоящее имя?
— Нет, меня зовут Гарри. Один старатель говорил, что я для отца с матерью все равно что остров в океане, и меня прозвали Островом, а потом Островком.
— У тебя ведь был… ну… брат, верно?
— Да, но меня тогда еще на свете не было. Он умер; правда, мать говорила, что она не знает, умер он или нет, но отец говорит, что для него он все равно что умер.
— И у твоего отца был брат. Ты когда-нибудь… ну… слыхал о нем?
— Да, слышал один раз, как отец говорил о нем с матерью. Кажется, брат отца ввязался в какую-то драку в трактире, и там убили человека.
— А твой… ну… отец… ну… любил его?
— Я слышал, как отец говорил, что любил прежде, но что все это прошло.
Боб молча курил и, казалось, следил за темными облаками, которые плыли на западе, похожие на похоронную процессию. Потом он произнес вполголоса что-то, прозвучавшее как: «Все… ну… все прошло».