А сахар подскочит, бросим колоть уколы?
Этот наш междугородний звонок почти сплошь состоит из пауз.
— Читал ей сегодня вечером, — говорит брат. — Не знаю, слушала ли она, но я прочел ей все «Еврейские новости», каждую колонку.
Если нырнуть с лодки под воду, будет ли слышен ли шум мотора?
— Мне показалось, что она никак не может успокоиться, — говорит брат, — и тогда я ей спел.
— Да? — я поражена. — А что ты спел?
— Одну песню на идише, — говорит брат.
— Но ты не знаешь идиша, — говорю.
— Я брал уроки, — отвечает брат.
— Зачем?
— Что не дано, приходится брать самому, — говорит он.
— И как?
— Как песня? — смеется он.
В отличие от меня, он умеет выводить мелодию. Я могу вывести из лесу. Могу вывести из себя, но мелодию вывести не сумею.
Я ни разу не слышала, как он поет. Даже сейчас, по телефону, песня звучит очень трогательно.
— Ты понимаешь слова? — спрашиваю я.
— О, это народная легенда о старом рыбаке, который ходил в море и мечтал о богатом улове и о любви. Но так и не обрел ни того ни другого.
Права была мать насчет еврейских колыбельных.
— Кого-то обходит стороной, такое бывает, — говорю я.
— Бывает, — отвечает брат.
Пусть и мне кто-нибудь споет.
Рассказы с того света
I. Мать в зеркале
Заглядываю в зеркало и поверх своего изображения вижу лицо матери. Хотела причесаться, а тут — она, приглаживает свои густые, волнистые седые волосы.
Насчет волос мы с ней ссорились.
— Зачем ты корнаешь и прилизываешь волосы, мама? — говорила я. — Ты же не мужчина.
— А ты зачем вечно устраиваешь колтун на голове? — отвечала она. — Ты же не подросток.
Наши руки в зеркале синхронно скользят вверх-вниз.
— Мы как две обезьянки, — говорит мама.
Она укладывает боковые пряди полукольцами на щеках.
— Привет из тридцатых годов, — комментирую я.
Вообще-то, когда я видела ее в последний раз, у нее была очень даже симпатичная прическа.
— Что это за платье? — спросила я брата. — Не припоминаю такого.
— То, что я привез, ему не понравилось, — ответил брат, — и он предложил взять из запаса.
— Из запаса? — переспрашиваю.
— Видимо, кто-то купил сразу два, чтобы было из чего выбрать, — говорит брат.
— Ей к лицу, — отмечаю я.
Она лежит с закрытыми глазами, на носу покоятся очки.
Эти очки упокоятся с ней навсегда.
На ней чужое платье, волосы убраны со лба и пышно взбиты.
— Тебе идет, мамуля, — говорю я. — Так и носи.
А сейчас в зеркале она двумя руками разделяет волосы на косой пробор, укладывая их волной.
— В прошлый раз было лучше, — капризничаю я.
На расческе обнаруживается волос.
— Выпадают, — жалуюсь матери.
— А у меня волосы никогда не сыпались, — отвечает она. — И зубы тоже.
— Мне идет такая длина? — спрашиваю. — Я недавно подстриглась в «Барни».
— В «Барни»! — ужасается она. — Что, деньги девать некуда?
Я осекаюсь. Никогда, во веки веков, ни ныне, ни впредь, я не осмелюсь признаться матери, сколько стоит стрижка в «Барни».
— Лично я ходила в ближайшую парикмахерскую, — говорит она.
Мы в ее спальне. Я разбираю стенной шкаф и туалетный столик.
— Где мой увлажняющий крем? — спрашивает она.
— Я взяла его себе, мама, — говорю я.
— Что еще ты взяла?
— Бижутерию, — отвечаю.
— Сама подарила ее ко Дню матери, — говорит она, — и сама же быстренько…
— Еще я взяла носовые платки и шарфики, — признаюсь я, оглядывая отобранную для себя кучку вещей.
На глаза ей попадается черный пластиковый пакет для мусора.
— Ты выбросила мои чулки! — восклицает она. — Прекрасные чулки без единой зацепки. И трусы с лифчиками.
— Ношеное белье никому не нужно, — объясняю я.
— Многие, уверяю тебя, были бы рады чулкам без зацепок, постиранному и аккуратно сложенному белью, — возражает она.
А вдруг она права? Тогда как насчет пояса с подвязками? Носят ли вообще сейчас подвязки?
Она в зеркале окидывает взглядом туалетный столик.
— Ты оставила мой «Лепесток розы», — возмущается она.
— Не люблю этот запах, — отвечаю.
— Все любят, а ты нет.
— Мне нравятся более тонкие ароматы.
Внезапно она хватает флакон, нажимает на распылитель и опрыскивает меня.
Я вскидываю руки.
— Не надо! Не надо!