— Теперь, — заявляет мать, — ты пахнешь в точности как я.
Она берет свою ярко-красную помаду. Подкрашивает верхнюю губу и смыкает рот. Капелькой краски с губ подрумянивается.
Я беру свою помаду и провожу по губам.
— Не твой это оттенок, — говорит мать. — Ну чисто покойница.
— Мам, — зову я, — а так?
Повязываю вокруг шеи ее очаровательный шарфик. Вставляю в мочки ее серьги. На руку надеваю ее браслет. Достаю ее новые, нераспечатанные чулки и натягиваю на ноги.
— Возьми мою пудру, — говорит она.
— Я не пудрюсь, — напоминаю ей.
— Мне тебя толком не разглядеть, — говорит мать. — Я без очков.
— Мне пора, мама, — говорю я и сгребаю то, что отобрала.
— Погоди, — говорит она. — Уже холодает. Возьми то теплое пальто.
— Чье оно? — спрашиваю я, разглядывая убранное в чехол старомодное темное шерстяное пальто с воротником из рыжего меха.
— Твоей тетки, — отвечает мать. — Не люблю, когда добро пропадает. Когда ее не стало, я сразу зашла к ней и забрала из шкафа это пальто. «Буду носить его вместо тебя, сестренка», — сказала я. Проверь-ка карманы.
В карманах обнаруживаются черные кожаные перчатки.
— Не мерзни, — говорит мать.
Зеркало пустеет.
II. Мама приходит в гости
Я привыкла беседовать с матерью на расстоянии, звонить с другого побережья — сначала в поселок для престарелых, потом в пансионат с медицинским уходом. А теперь каждый вечер пятницы и субботнее утро мы проводим бок о бок.
Расчищаю от пальто, молитвенников и брошюр бархатную малиновую подушечку рядом с собой.
— Тебе хватит места, мама? — спрашиваю.
— Более чем, — отвечает.
По ходу службы она вставляет краткие ремарки.
— Поют превосходно. Хотя проповедь, конечно, затянута.
На место рядом со мной покушаются посторонние.
— Здесь занято, — неизменно говорю я.
Она отвыкла разговаривать в такой близи. Стала скупее на слова, нетерпимее.
Едва начинают готовиться к кадишу, сразу меня подталкивает.
— Хочешь оказаться самой последней? — ворчит. — Что люди скажут!
Порой вопрос приходится повторять.
— Что мне делать с ребенком? — спрашиваю. — Совсем распустился. Подскажи, мамуля.
— А я теперь при чем? — отвечает. — Сама справляйся.
— Это беспредел! — жалобно говорю я.
— А я и есть за пределами, — отвечает.
Осенью ко мне в гости намыливается ее обожаемый племянник Дэниел, любезный ей и отвратительный мне.
— Дэниел приезжает, — говорю.
— Передавай ему от меня привет, — откликается мать.
— Я его убью, — сообщаю.
— Не убивай Дэниела! — упрашивает она.
Когда Дэниел наконец уезжает восвояси, мы с мамой встречаемся в обычном месте в обычное время.
— Дэниел жив-здоров, — отчитываюсь. — Я была паинькой.
— Хорошая моя девочка, — откликается она.
Больше всего ей нравится какой-нибудь многолюдный шабат и чтобы сначала Рош ходеш, новомесячье, за ним наречение, потом вызов женихов к чтению Торы и в довершение чья-нибудь бар или бат мицва.
— Сегодня я всласть насмотрелась, — говорит тогда мама.
Скоро зима. Наш траур подходит к концу. На мамино место придут другие прихожане.
Но раз уж я ее хорошая девочка и не стала убивать братца Дэниела, будут ли ее — такие тихие — благословения касаться моих волос, направлять мою судьбу?
III. Подземные толчки
— Нет в них основательности, — заявила их бабушка. — Покажи мне хоть одного, кто крепко стоит на ногах.
Мое дело — защищать своих отпрысков.
— Девочка очень даже стоит, — говорю. — Общается с друзьями, любит брата, моделирует одежду.
Бабушка хмурит брови и задумывается.
Я продолжаю:
— А мальчик, он просто любит ребятишек. Занимается с ними на спортплощадке, плюс хорошо относится к женщинам, и вообще парень он популярный.
— Популярный без меры, — ворчит бабушка. — На каждой руке по подружке.
Извиняться — одна из материнских обязанностей. Мы извиняемся за то, что ребенок не поблагодарил за подарок ко дню рождения. Еще раньше — извиняемся перед другими мамашами за то, что наш малыш в песочнице стукнул кого-то совочком или позаимствовал железное ведерко с уточкой в платье в горошек. В начальных классах мы извиняемся, если ребенок вертится, потом — если он отстает по физкультуре.
— Расскажи мне о них еще что-нибудь хорошее, — просит их бабушка.