— Они любят друг друга, — говорю я. — Любят мир вокруг.
— Маловато, — говорит она. — Человек должен зарабатывать на хлеб. Должен дать начало новой жизни. Определиться, наконец, с подружкой.
Основательность нам всегда была до лампочки.
За столом они до колик смешили друг друга, каламбуря и разыгрывая сценки из своей жизни.
Мне известны их тайные пороки: шутили только «для своих», чурались потенциальных друзей, обладали таким словарным запасом, на фоне которого остальные казались немыми.
Еще один порок — обожали всех пугать. К Хэллоуину наделывали странных светящихся фигур и под звук специально записанной фонограммы — леденящего душу хохота и звона цепей — расставляли их на газоне. Ребят-попрошаек как ветром сдувало.
Взрывы фейерверков, ракеты, химические брызги всех цветов радуги — все, конечно, опасное. Соседская детвора в наш двор валом валила, хотя родители и пытались удержать их подальше от таких взрывоопасных детей.
Как бы ни рядились мои на Хэллоуин, я всегда узнавала их под масками.
И в магнитофонной записи про Замок Смерти безошибочно различала голоса. Я отгадывала всегда: и детский лепет, и подростковый ломающийся голосок. Я знала, как кто из них завывает, как стонет и скрежещет зубами в свободное от учебы время.
— Вечно так продолжаться не может, — заявила их бабушка.
Однако по всему выходило, что может.
— Младший уже не малыш, — продолжает бабушка. — Старшая и того старше. А они застряли: ни назад, ни вперед.
— Все у них хорошо, все в порядке, — говорю я.
— Поезжай к ним, — настаивает она, — и наведи порядок. Скажи: «Дальше так продолжаться не может». Скажи: «Вы должны крепко стоять на ногах».
Я дословно за ней записываю и еду.
Но они каламбурят, перебрасываются шуточками, ораторствуют на темы афоризмов, позаимствованных из календаря. Из них так и сыплется: злокозненные, наветы, хула, неотчуждаемое, рукоплескания, инсинуации. Слова из бабушкиного старушечьего лексикона тут не уместны.
Внезапно, в разгар наставлений, она умирает, так и не узнав, чем все закончилось.
— Они не виноваты, — говорю я у гроба. — Не стану извиняться.
Сейчас вечер. Мои дети сидят в своей скромной съемной квартирке, поглощают продукты с оптового рынка. У них есть крыша над головой и овощи на столе, они набираются ума-разума, стоя у полок книжных магазинов, — и все же они в опасности.
У них под ногами разверзлась земля.
Связи нет. Повреждены линии электропередач. Утром звонит телефон. Мои.
— Вы живы? Здоровы?
— Мы, — мурлычут, — в отпуске.
— Где? Где вы?
— В безопасности. Расслабься, мам, — говорит сын.
— Я места себе не находила, — сообщаю.
— А мы тем более! — отвечают ее детки.
И описывают сюрреалистичную картину: погасший город, вымершие улицы. До луны и звезд — рукой подать.
— Сплошные рытвины, — говорит ее сын-остряк.
— Невозможно крепко стоять на ногах, — подхватывает шутку сестрица.
— Мы гонялись друг за другом, — говорит парень, — по всей округе.
— В итоге оказались там, где и полагалось, — говорит его сестра.
Я молчу.
— Вас только двое? — спрашиваю.
— Никаких подружек, — заявляет ее сынок. — Чтобы балансировать, нужны свободные руки.
— Хоть кто-нибудь из вас работает? — интересуюсь.
— Мама! — возмущаются они.
У них есть работа. Как сейчас принято среди горожан: на полставки, удаленная, проектная, ночная.
— Мы не хотели тебя волновать, — говорят они хором.
На заднем фоне раздается вой пожарных сирен. Аж телефонный провод дрожит.
— Что за утробный звук? — спрашивает она.
— Это у меня в животе урчит, — ответствует шутник.
— Уже все хорошо, — говорит сестрица, — афтершоки совсем слабенькие. Мы какое-то время поживем вместе. На работу сейчас все равно никто не ходит.
Никто не ходит на работу?
— Прислать вам денег? — спрашиваю я.
— Вернем сразу, как только нам заплатят, — говорит девица.
— Глазом моргнуть не успеешь, — заявляет ее сынок, — или пальцем пошевелить.
— Или дух перевести, — подхватывает ее веселая дочурка.
Вешаю трубку и, если можно так выразиться, вызываю их бабушку.
— Ну, что скажешь — крепко они стоят на ногах или как? — спрашиваю я у нее.
Родственники