Пробежав мои записки, я поняла: вам может показаться, что мы с Генри не можем жить просто и потому выкрутасничаем почем зря — подслащиваем горькую пилюлю ежедневных раздоров остротами узкосемейного употребления, пикировкой и, в общем-то, довольно противной игривостью. Что ж, если задуматься над нашей совместной жизнью, не исключено, что так оно и есть. Но ведем мы себя подобным образом вовсе не намеренно, хотя женские журналы, к которым я пристрастилась, и твердят из номера в номер, что чувство юмора скрепляет брак сильнее всего. У меня и у Генри чувство юмора развито в меру, никак не более того. Юмор Генри, сдержанный, бесстрастный, достался ему по наследству от матери, которая, как вам станет ясно из истории Родни Кнура, похожа на персонажи романов мисс Комптон-Бернетт[47]; во всяком случае, когда я читаю эти романы, их персонажи все до одного напоминают мне мать Генри. У моих родителей чувства юмора и вовсе не водилось; отец всю жизнь рвался разбогатеть и разбогател, мать пробивалась в свет и не пробилась, и ни на что другое их не хватало.
Правда, однако, и то, что за пять лет брака у нас с Генри накопился изрядный запас узкосемейных шуток и всяких разговорных выкрутасов, и я могу привести много на первый взгляд серьезных тому причин, но мне ли о том судить? Причина первая — и она сразу бросается в глаза — у нас нет детей, но, по-моему, она наименее важная из всех возможных причин. Для меня, во всяком случае, это не важно, хотя не исключено, что для Генри как раз наоборот, только он не показывает вида. Причина вторая: для Генри все на свете важно, только он никогда этого не показывает. Люди проницательные, из тех, что давно знают Генри, его мать и прочих Грифонов, говорят, что Грифоны маскируют резкостью свою робость. Я в этом сомневаюсь: по-моему, Грифоны просто смекнули, что им удобно так себя вести — это удерживает людей на расстоянии и не позволяет им заглянуть Грифонам в душу. По тому, как мать Генри закрывает глаза, когда ее с кем-нибудь знакомят, сразу видно, что духовные запросы у нее имеются, — и так оно и есть, она истовая англиканка. Имеются духовные запросы и у Генри, и он — так или иначе — реализует их в издательском деле. Словом, робкий Генри или не робкий, только на меня он нагоняет робость, и со времени нашего знакомства я стала выкрутасничать куда больше.
Не последнюю роль тут играет и мое отношение к нашему браку. Не стану распространяться, скажу только — в нынешней Англии почти все относятся точно так же почти ко всему. Я из кожи вон лезла, чтобы только попасть в семью с прочным положением, потому что положение моей семьи никак нельзя было назвать прочным; говоря о непрочности, я подразумеваю непрочность отнюдь не материального (я происхожу из семьи вполне обеспеченной, и у меня есть свое, и немалое, состояние), а общественного положения; так что, выйдя за Генри, я была на седьмом небе: ведь Грифоны занимают вполне прочное положение в своем кругу, «не высший свет, отнюдь, но вполне почтенное, провинциальное семейство, Джун, голубушка», по определению матери Генри. Едва этому прочному положению что-то угрожает, я начинаю держаться за него руками и ногами. По преимуществу же вокруг тишь да гладь, и тогда мне хочется большего размаха и разнообразия, меня влечет риск и опасности. Впрочем, все это, по-моему, вам станет ясно из моего рассказа. Как бы там ни было, такое отношение к нашему браку мешает мне вести себя с Генри естественно, и я иронией держу его на расстоянии. Он это чувствует и тем же путем держит меня на еще большем расстоянии. Все это, я надеюсь, объяснит наши узкосемейные остроты и прочее тому подобное, чем изобилует мой рассказ. Да, кстати, что касается прочного положения и риска: пословица «один пирог два раза не съешь» — не для меня, и вы в этом убедитесь.
Но мы опять-таки отвлеклись от Родни Кнура — ровно через неделю Генри и впрямь пригласил его на обед. Конечно же, на поверку Родни оказался далеко не таким противным, как его представлял Генри, вернее сказать, как я его описала, — Генри и тут, по своему обыкновению, надо мной подшутил. Но все равно он оказался препротивным. Эту гнусную ересь, что он нес, он изрекал с апломбом, он не иронизировал, как мы с Генри, а отпускал остроты, чего я не выношу. И все равно должна признать, что и при первом знакомстве остроты Родни были мне не так уж неприятны; отчасти потому, что у него обольстительный баритон (не понимаю, почему я так пишу о его голосе, будто он певец), низкий и звучный, а такие голоса меня всегда будоражат, отчасти же потому, что эту гнусную ересь он умел выгодно подать.
Возьмем такой пример. Генри сказал: