В свободный конец опускался метательный снаряд — камень ли, ягода ли рябины — не важно. При хорошем натяжении он летел метров на тридцать, обеспечивая отличную точность. Куда там рогаткам предыдущих поколений — мы оказались изощреннее. Правда, названия этому оружию тогда как–то не придумалось, и даже сейчас, вспоминая и делая попытку дать имя новой вещи, испытываешь трудности — настолько странна, необычна, гибридна она. Кондострел, презераст, гандлангер — ничто не подходит, не звучит, не отражает единороговой сути его. Пускай приспособа эта называется «тлымбря», хотя и это слово не орошает. Да простит меня кстати вспомнившаяся гостья из союзной республики, красивая и гордая девочка–подросток, появившаяся во дворе незадолго до аптечных изысканий. Презрительно смотрела Маша Саблер на наши подвиги, кидала исподлобья острые неодобрительные взгляды, за что и назвалась звучно и намертво — Машка Копьеблер. Позже выяснились, что многие уже тогда испытывали неясное томление и желание дружить, тем громче кричали они ей вслед обидную кличку
И вдруг оказалось, что гораздо большее удовольствие, чем придумывать вещи, это давать им новые имена и искать слов новые связи. Тогда поехало, понеслось, и то, чего глупые добиваются с помощью наркотиков, стало происходить повседневно, в пылких беседах, в фантазийных разгулах. Вдруг мир действительно стал меняться, и Буратино оказался Карлсоном, потому что сын Карло; и цыган без лошади, что без крыльев птица, соответственно новозеландского происхождения; и раз карелы и финны суть арийцы, то пусть едут к себе в Индию; и славлю революцию кудлатую, и мы восстанем из ухаба туда же; и Rabbit in the Night как гимн демократической молодежи; и Daily Raper как ее же печатный орган; и коммунистическая монархия как данность, и nicking unbelievable как склонность. Мир стал меняться и засверкал, заискрился новыми бесстрашными красками. И жить стало лучше и веселее, и чушь прекрасную нести смешно и безотказно. И сами себе мы вдруг показались могучими титанами, безнадзорными героями, хотя шипели вслед учителя. Мы просто меняли мир, страну, себя.
Когда через десять лет мы хоронили Клопа, то было нас уже чуть больше половины, да и у тех лица частично алкоголические. Кто–то не вернулся из армии, кто–то отравился суррогатами, кто–то встал по разные стороны баррикад и пал в битвах за деньги. Клоп же утонул на рыбалке, и это была не самая плохая смерть. Пьяный, упал с лодки, клешней своей запутался в сетях, и раки приняли его за своего. Плакали немногочисленные женщины, немногих успелось полюбить. А мы постояли молча над могилой, посидели сумрачно на поминках, а потом принялись вспоминать про брызгалки и ружья, пивнушки и самострелы, про случаи и клички — про то, как мы меняли мир.
ПРЕДВКУШЕНИЕ
Гроздь виноградная была ярка, светилась изнутри, словно состояла из нескольких десятков маленьких электрических лампочек, выкрашенных зеленкой в светло–изумрудный цвет. Она тяжело висела над грубым, струганых досок столом с двумя скамейками по сторонам. Скамейки, как и сам стол, держались на толстых чурках старой, мучнисто–серой древесины с тонкой окаемью сыро–черного у самой земли. Если бы Гриша умудрился улучить момент и забраться коленями сначала на скамейку, а потом, тревожно оглянувшись, на столешницу, то оставалось бы всего лишь встать на ноги и, вытянувшись на носочках, сорвать виноград. Но за столом с утра до вечера сидели взрослые мужчины, играя то в карты, то в домино, а ночью Гриша должен был спать. Поэтому вот уже несколько дней, словно маленькая упрямая акула, он то сужал круги, то расширял их, но никогда не забывал о винограде. Дома он пробовал его не однажды, но всегда по большим праздникам, которые приходились на конец лета, то есть на свои дни рождения. Этих праздников он помнил уже два, а судя по выученному возрасту — должен был быть и третий, самый первый, но был ли виноград уже
тогда — никак не вспоминалось. Зато, когда он был, Гриша наедался до отвала, хоть и оставалось всегда такое чувство, что в живот могло бы поместиться еще немного. Он ел его с косточками, с кожурками и не понимал странных манерных тетенек, которые, куриной гузкой вытягивая губы, высасывали ягоду за ягодой и выплевывали в стыдливые не по возрасту ладони твердые сердечки. Виноград был иногда сладкий, как чай, куда за спиной отвернувшейся мамы можно было насыпать сахару по вкусу, иногда покислее, но всегда вкусный, и, покончив с ягодами, Гриша еще обкусывал мягкие черешки, остающиеся на ветке, выдернутые изнутри, из прозрачной виноградной сути.
Ему опять не повезло. За столом сидели соседи, такие же постояльцы, и один незнакомый дядька. «Ты кто будешь?» — недружелюбно спросил тот. «Я буду мальчик Гриша». Мама всегда говорила, что нужно быть вежливым, даже если не хочется. А сам подумал — можно, наверно, уже не говорить «мальчик», а просто «Гриша», так будет почему–то лучше и взрослее. Он повернулся, чтобы убежать, и тут мама удачно позвала на море.
Во–первых, море было недалеко. Во–вторых, купаться было не только приятно, но и полезно, что почему–то редко получается вместе. В-третьих, идти нужно было через базар, где мама всегда покупала что–нибудь вкусненькое. Про персики Гриша узнал только здесь, на юге, и очень обрадовался. Они были такие сладкие и сочные, что он впервые подумал о том, сколько еще в жизни будет можно приятного узнавать. Вот ведь — только приехали сюда, а уже и море узнал, и персики, и виноград настоящий висит на ветке, его дожидается.
А когда пришли на пляж, он еще одно приятное увидел и сразу вспомнил — Марина. Они вчера познакомились, здесь же, на пляже. Мама сказала, что это девочка, а имя он сам спросил. Она сказала «Марина», и они стали играть вместе. Еще они купались, и тогда Гриша заметил, что чем–то она отличается от него. И вообще смотреть на Марину было почему–то приятно, и он сразу захотел с ней дружить. Они вчера долго играли, и сегодня он к ней побежал, как к старой знакомой. Но Марина оказалась сердитая сегодня. Как будто даже его не узнала. Он и так с ней заговаривал, и эдак, а она надулась и не хотела играть. Да и купаться сегодня не хотела, так и сидела вся одетая и в большой панаме. Мамы их рядом свои покрывала постелили и разговаривали о чем–то, а он задумался, как бы Марину обрадовать. Потому что хотелось, чтобы, как вчера, весело стало и здорово и чтобы она улыбалась и не дулась. И наконец придумал! Ему отец несколько дней назад поймал и засушил двух жуков. Один назывался «фаланга», а другой — «скорпион». Отец сказал, что они опасные, если живые, но мертвых их Гриша не боялся. Они были замечательные. Фаланга ему меньше нравилась, какая–то бледно–желтая, со смешными зубами впереди. А вот скорпиончик стал его любимцем. Темно–коричневый, какой–то весь ладный, словно лакированный, он спереди был похож на рака — такие же клешни. А на хвосте у него был шип с ядом, которым он врагов своих убивает. Это все ему мама рассказала. Вот он такой и лежал в коробке, прекрасный и опасный, как танчик или какой–нибудь пулемет — клешни вперед растопырены, хвост над головой изогнут и нацелен, сам весь в броне своей, — того и гляди, атакует. Очень ему скорпиончик понравился.
Вот Гриша и придумал развеселить Маринку — показать ей своих замечательных жуков, а то и подарить кого–нибудь. Насчет подарить он, конечно, сразу про фалангу подумал, потому что скорпиона прямо всем сердцем уже любил. Уже думал, как домой приедет и перед друзьями хвастаться будет. А фалангу ему не так жалко было. Но Маринка хитрая, сразу все увидела — кто есть кто. Ей тоже, конечно, скорпион понравился. Она сначала завизжала, чтобы показать, как ей страшно, а потом легла рядом с Гришей и рассматривать стала, и он ей все рассказал. А потом и подарил скрепя сердце, очень уж ему Маринка нравилась, даже больше скорпиона.
Потом наступило счастье. Маленькие печали, которые Гриша уже знал, куда–то разом исчезли. Марина стала веселая и добрая. Мамы их увлеченно болтали о взрослом, а они стали делать все, что хотели. Сначала побежали и стали купаться в маленькой соленой луже, отделенной от моря полоской сырого песка. Там купаться им разрешали без взрослых, потому что лужа была совсем мелкая, а вода в ней теплая, как мамины руки. Они брызгались и смеялись, и Гриша научил ее строить домики из песка, когда берешь его вместе с водой и струйкой льешь сквозь ладони, и башни у домов поднимаются все выше и выше. Иногда набегала волна побольше, и дом медленно оседал под ее наплывом — тогда становилось чуть печально. Марина вдруг с визгом принималась убегать от него, но он бегал быстрее и всегда ее догонял. Тогда они падали на песок и, не вставая, валялись на нем так, что становились похожи на песочных человечков, и после опять бежали к воде, и песок медленно опадал с тела, которое снова становилось чистым. Солнце грело не очень сильно, не жгло, и никто не заставлял одевать панамы. А Маринина мама сказала ей совсем раздеться, и Грише почему–то опять стало интересно и радостно. Он–то сам давно бегал голый и, когда никто не видел, показал ей, как нужно писать. Ветер тоже был хороший, не жаркий и совсем легкий, а когда Гриша внезапно для себя внимательно посмотрел подальше в море, то увидел, что где–то далеко они с небом становятся очень похожи, так что и не различишь, где есть что. И удивился этому и Марине тоже показал, но она не поняла, про что он. Еще долго играли так, но потом мамы закричали, что хватит, совсем синие, хотя никакие синие они не были, обычного кожаного цвета, но пришлось вылезать из воды. Тогда легли вместе на одно покрывало и стали опять рассматривать скорпиона, и мама надела Маринке черные очки, тогда та стала какой–то таинственной и еще более красивой. И так хорошо было Грише все это, что ни разу даже пить не захотелось, и про персики он совсем забыл, только когда мама их