Научить кенара петь — это теперь была моя главная мечта и задача. В моём детстве интернет ещё не существовал, а книжки по содержанию птиц было не так-то просто достать. Я бегала по библиотекам, знакомилась с орнитологами и выяснила: для того, чтобы кенар запел, ему нужен учитель. Учителем может быть любой певчий экземпляр, и необходимо, чтобы он жил в том же доме в отдельной клетке. К моему горю, взять учителя напрокат стоило дорого. Так дорого, что мама не только наотрез отказалась от этой идеи, но и, заметив в моём дневнике какое-то количество троек-новобранцев, вообще пригрозила отдать моих птиц продавцам на птичьем рынке или выбросить их в форточку. Тогда я нашла другой выход.
Один из орнитологов сжалился и одолжил мне на два-три месяца маленькую клетку. Туда нужно было отсадить кенара, для лучшего его обучения. Это оказалось кстати ещё и по другой причине: стервозная жёлтая самочка начала отгонять самца от поилки весьма наглым способом: когда кенар наклонялся попить воды, она подлетала к нему и била клювом по голове. Темечко у бедняги полысело, но он был благороден и смирен, и не отвечал своей экспрессивной даме ни единым выпадом.
Кроме того, в ларьке с кассетами, которых в девяностые годы было великое множество, я купила запись соловьиного пения. Это была редкая кассета, но продавец достал её мне под заказ, за немалые для пятиклассницы деньги. Теперь я могла включать кенару учителя и ждать, когда он сообразит, что от него требуется.
Кенар оказался способным, и первые звуки, похожие на песню, он начал выводить уже две недели спустя. Он имитировал короткие фразы, какие-то триоли и форшлаги. На большее дыхания у него не хватало: он словно бы медленно разучивал соловьиный язык по отдельным рваным кусочкам, дотошно повторял каждый однообразный ход и замолкал. Он был похож на меня, когда я училась в музыкальной школе: так же, как кенар, запинаясь на ошибках, я играла какую-нибудь пьесу Da capo al fine[1], повторяя по сто раз корявые мелизмы, с трудом выползающие из-под моих напряжённых пальцев. Вроде бы это тоже была мелодия, гармоничные, приятные звуки, но в них не было главного: завершенности, и, оборванные на середине фразы, они в определенный момент начинали резать ухо. К концу третьего месяца кенар воспроизводил короткие чистые отрывки и остановился на этом этапе.
Клетку нужно было возвращать. Орнитолог мне сказал, что для дальнейшего обучения самцу уже не нужна изоляция, и его можно вернуть на общую территорию, тем более что с марта по июнь канарейки размножаются, а значит, можно купить им маленькое гнездо и смотреть, что из этого получится.
Самочка больше обрадовалась гнезду, чем старому боевому товарищу. На следующий же день она начала таскать в своё новое приобретение перья и прочий мусор. Кроме того, леди не забыла былую неприязнь к супругу, и время от времени норовила стукнуть того клювом. Но у кенара уже имелось своё собственное утешение и защита: замолчав на сутки после переезда, он возобновил занятия пением, и мне казалось, что заученные короткие соловьиные фразы помогают ему проще переносить тяготы семейной жизни.
Однажды, когда я вернулась домой из школы, в кухне неожиданно раздалась высокая трель. Она длилась всё время, пока я стаскивала с ног неудобные китайские сапоги, пока вешала на крючок уже тесную в плечах, ношеную цигейковую шубку, пока мыла в руки в ванной комнате. Я замерла возле входа в кухню, а кенар, сделав короткую паузу, снова вытянул вверх пушистую рыжую шею и, зацепив с необычайной лёгкостью минорную триоль, начал полоскать и полоскать в своём маленьком горле какой-то новый пассаж, уже не соловьиный, а свой собственный. Это было так чисто и хорошо, что я смотрела во все глаза на стоящую высоко клетку, замерев и не смея вдохнуть. А певец весь вечер сидел на своей жёрдочке напряжённо и почти неподвижно, вытягивая из воздуха свою новую песню.
Потом вернулась с работы мама. Она тоже улыбалась, слушая нашего «ученика». Мы ужинали, а он всё пел и пел. «Не охрипнет?» — тревожно спросила мама. Я пожала плечами. Мама сняла стоящую на холодильнике клетку и поставила её на стул. Кенар замолчал. Он переступил лапами на жёрдочке, потом перепрыгнул на противоположную.
Кенар повернулся к нам другим боком, и мы увидели, что на месте, где раньше у него был левый глаз, теперь видна только влажная чёрная дырка, блестящая и страшная. От этой впадины по рыжей щеке и шее птицы бежала тёмно-коричневая дорожка, и оканчивалась она густой вязкой каплей. Кенар качнулся, снова неуверенно переступил лапами, вскинул голову и запел.
Всё это время самка настырно выковыривала клювом пёрышко, застрявшее между прутьев — ей ни до чего больше не было дела.
Божий дар
Несколько месяцев назад Роберт попал впросак. Он не мог найти выхода. Он начал просыпаться ночами, сидеть на кухне до утра и курить в форточку. Его стали мучить боли в желудке. Бровь его дёргалась почти постоянно. Есть статусы в социальных сетях, в которых значится: «всё сложно». Раньше Роберт над ними посмеивался, а сейчас смеяться перестал. Не только над ними, но и вообще.
Роберта назвали Робертом в честь поэта. Того самого. И хотя время шестидесятников отходило, и начинались новая эпоха, «тот самый поэт» был личностью положительной, и в семье решение было принято единогласно. Этот ли факт сыграл в жизни Роберта роковую роль, а может быть, покладистый характер и удивительное обаяние, которыми его наградила природа, но получилось так, что Роберт всегда нравился людям. Было в нём нечто располагающее. Особыми талантами он не отличался, да и внешностью обладал скорее заурядной, хотя и не лишённой приятности: высокий рост, крепкая фигура, продолговатое лицо с мягким подбородком. У Роберта были русые волосы, которые могли выглядеть и тёмными и светлыми. Коричневые вкрапления на серо-зеленоватой радужке придавали ей странный оттенок; не знаю, почему, но многие считали Роберта кареглазым, хотя мне всегда казалось, что его глаза голубые.
Роберт умел говорить с людьми, и казалось, что в процессе разговора он как будто становился похожим на своих собеседников. Но происходило это не путём пошлого подхалимажа, а по причине высокой чувствительности. В минуты волнения у него начинала дёргаться левая бровь и угол рта; так было с детства, так осталось и на всю жизнь. Впрочем, эта трогательная особенность обычно играла ему на руку, потому что вызывала ответные подрагивания материнского и бабушкиного, а впоследствии вообще всех жалостливых женских сердец.
Очень часто такие натуры, как Роберт, становятся артистами или художниками, но его родители однажды решили, что знание права всегда будет в цене, и юрист при любых обстоятельствах не останется без заработка. Роберт с восторгом узнал, что юристами были и Гёте, и Чайковский, и даже Станислав Лем, и, в целом, ничего не имел против такого хода судьбы. Ему, как и почти всем любимым детям, легко давались все школьные предметы, и поэтому Роберту было из чего выбирать: с аттестатом, в котором пятёрки были ровненькие, словно бы выпущенные из одного пулеметного дула, он попал точно в цель: двери юридического факультета перед ним распахнулись во всю ширь. Впрочем, мне кажется, что, если бы родители увидели в Роберте врача или бухгалтера, он отлично бы справился и с той, и с другой ролью.