НОВЫЙ ГРОССМЕЙСТЕР
Я не могу этого доказать. Я все очень тщательно обдумал, обсудил с адвокатом заключение судмедэксперта, не объясняя, зачем это мне на самом деле надо. Я перебрал все аргументы, с которыми мне предстоит иметь дело, и по долгому размышлению я решил не давать никаких показаний, в крайнем случае — самые минимальные. Это значит, придется признать, что мой приятель Эллаби Метик покончил жизнь самоубийством, и скорее всего — в состоянии временного помешательства. Если меня все же вызовут, мне нужно постараться убедить их, что он находился в состоянии чрезмерного душевного расстройства. И это все, что я могу для него сделать. Знаю, что мне предстоит присягнуть в своей правдивости. Но какой в ней прок, если все равно никто не послушает? Скорее меня самого сочтут помешанным. А произошло на самом деле вот что.
Эллаби Метик и я были членами шахматного клуба Отбери. Клуб сей не то чтобы кому-то известен за его пределами, так же как и наш укромный уголок Отбери. Летними вечерами в арендованном школьном классе в тот час, когда умолкали все дрозды, мы начинали игру и продолжали, пока в ветвистых зарослях на отрогах дюн не принимались свистать соловьи. Метик жил в миле с одного края Отбери, а я — чуть подальше, с другого. Как правило, за редкими исключениями, я у Метика выигрывал. Но это не мешало ему приходить играть со мной, когда я его звал. Он переживал свои поражения со стоической покорностью. В шахматном клубе Отбери было не так уж много других членов, поэтому в основном мы играли друг с другом. И вот однажды вечером, придя после прогулки по гребням дюн в наш крошечный школьный класс, я застал там Метика, который против своего обыкновения не сидел за партой перед шахматной доской, а бросился ко мне со словами:
— У меня есть одна штука, с которой тебе не совладать!
— Шахматная задачка, что ли? — спросил я.
— Нет, — ответил он. — Пойдем, увидишь. Она у меня дома. Заодно и поужинаем.
Я еще не успел ответить, как он ринулся прочь из класса, увлекая меня за собой, не в буквальном, конечно, смысле, но примерно с таким же результатом.
— И что же это? — спросил я, пока мы брели овечьими тропами по гребням дюн. Но Метик был слишком возбужден, чтобы внятно что-либо объяснить, единственное, что я понял, будто это какая-то машина, которую я непременно должен увидеть.
Он жил бобылем, в собственном домике, разве что прислуга к нему ходила прибираться. Но готовил он сам. У него были выгодно вложенные сбережения, но что-то заставило его принять решение не держать сбережений, он изъял деньги и год за годом тратил их на свои нехитрые нужды, пока однажды не надумал примерно тысячу фунтов потратить на шахматы, по той простой причине, что шахматы доставляли ему наибольшее удовольствие. Я тогда его спросил:
— Но каким образом, объясни ты мне, возможно истратить на шахматы тысячу фунтов?
— Машина, — ответил он.
— Машина? — повторил я.
— Да, — сказал он. — Которая играет в шахматы.
— Машина? — снова спросил я.
— Да, — сказал он. — Не слыхал о таком?
И тут я припомнил, что существует такая машина, которая якобы способна немного играть в шахматы, и уточнил у Метика, об этом ли речь.
— О да, — ответил он. — Поначалу это была примитивная штука. А потом ее серьезно усовершенствовали. Моя машина уложит тебя одной левой.
— Любопытно было бы взглянуть, — сказал я.
— Я тебе ее покажу, — сказал Метик.
— А она умеет разыгрывать только стандартные дебюты? — спросил я.
— Нет, — ответил он. — Она играет странные дебюты.
— Не думаю, что она у меня выиграет, — сказал я, — если не знает стандартных дебютов.
— Выиграет еще как, — сказал он. — Ее дебюты нашим не чета.
Понятное дело, все это показалось мне бредом, и напрасно я с ним спорил. Не надо было, подумал я, потому что все сказанное мной и так выплывет в игре, в более явной форме, чем я мог бы это изложить. К тому же шахматисты спорят редко, как и боксеры-тяжеловесы, которые при встрече вовсе не спешат врезать друг другу по физиономии. Для этого ведь есть ринг.