«Дуреха, ой дуреха, — подумал Давид о сестре. — Никакого расчета в голове. Сколько харчей извела».
Давид подсел к столу, чтобы все доесть и допить подчистую. Пиво было крепкое, он быстро захмелел. Спать не хотелось. Давид вспомнил про урожай: не густо, не густо. Семь потов согнал, а толку чуть. Оттого ль, что лето дождливое, будь оно неладно. Вот и Тэкла уйдет, одному теперь мыкаться. Ну и пусть… все ему останется. Дуреха, и чего ей тут не сидится!
За стеной всхрапнул машинист. Давид заткнул уши, не желал он слышать, не желал знать всего этого…
За окном чернела первая морозная ночь, дороги затвердели, шершавые, грязные, шаг сделался легким, земля не липла к ногам, не мешала ходьбе. Спали хутора среди оголенных яблоневых садов, спали люди, тепло укрывшись одеялами, овчинными тулупами, носами, уткнувшись в пуховые подушки. Ночью ничего не случилось, а под утро по застывшей дороге прогремела повозка. Прогремела повозка.
Давид поднялся, а ноги не слушались, подгибались. Сначала он упал на колени, в глазах померкло, потом повалился ничком. Звякнуло фонарное стекло, керосин растекался по полу, синим язычком под боком полыхнуло пламя. Давид не почувствовал боли.
Тэкла в одной рубашке выбежала на кухню. На полу, распростертый, лежал ее брат, спина и бок у него горели. Тэкла припала к нему голым телом, чтоб загасить огонь. Давид не шелохнулся. Весь облипший мякиной, на пороге появился Апшул, его заспанные глаза не сразу привыкли к свету.
— Беда, Апшул! С хозяином плохо! — крикнула Тэкла.
— А ты дыханьем испробуй. Открой ему рот, дыхни теплым дыхом! Придави грудь, вот так, только кофту расстегни! — поучал Апшул.
Тэкла с трудом раскрыла рот брату, приникла губами к губам и кормила его своим дыханием. Наконец расслышала биение сердца. Поднялась, вздохнула с облегчением. Апшул помог ей раздеть хозяина, смазать салом ожоги, уложить в постель. Давид скрипел зубами, постанывал. Тэкла оделась, принялась убирать со стола.
— Миску-то с капустой погоди уносить, — сказал Апшул. — Маленько закушу да пойду котел растапливать, небось за ночь остыл, дьявол.
— Да, скоро утро…
— А хозяин, так тебе скажу, напрасно мается. Из-за земли-то. Будь что будет, — рассуждал Апшул.
Тэкла молчала, дела брата ее не касались. Тэкла мечтала о городе, мечтала с того самого дня, когда взяла в руки книгу. Далекая Рига… Она въедет в город с закрытыми глазами и будет только слушать затаив дыхание, потом откроет глаза, крутом дома, улицы, всюду светло и чисто. В витринах булки, батоны, колбаса, банки консервные. Все блестит, переливается… А из открытого окна льется музыка — совсем как теплый ручей после дождя, так и манит окунуться. Долгие годы Тэкла тянулась к городу. Постарела, а все-таки тянулась, закусив от обиды губу. Ничего, Давид поправится, до тех пор она присмотрит за хозяйством. Давид ей даст немного денег на разживу.
Тэкла не заметила, как Апшул, наевшись, нахлобучил шапку, взял топор за дверью и вышел. Тэкла вспомнила, что надо нагреть воду, перемыть посуду.
В комнате заворочался машинист. Пьяный угар за ночь выветрился. Сны ему не снились. Его грузное тело было все равно что неприступная крепость: будет питье да жратва — так продержится. Поддерживать сама себя крепость не умела, слишком ленивая кровь текла в ее жилах.
Через час с небольшим вернулся Апшул, потеребил машиниста за плечо.
— Вставай, слышь, вставай! Котелок нагрелся, вставай!
— Апшул, скотина, заткнись! — вопил машинист.
— Не могу, соседи собрались, ждут тебя.
— Ничего, подождут.
— Нынче, говорят, парторг обещался…
— Только этого не хватало! Где протез?
— Не видать что-то.
— А ты протри свои шары! — накинулся на него машинист, заметно встревоженный вестью о парторге. За молотьбу он отвечал парторгу головой.
Наконец протез отыскался, Апшул принес его к кровати.
— Ты скажи, чтоб бабец опохмелиться приготовил!
— Ничегошеньки, Петерсон, не осталось. Последнее хозяин ночью выпил! И сам чуть богу душу не отдал.
— На него, старого хрена, похоже.
Петерсон заковылял к молотилке. Соседки, сбившись в кучу, поджидали его. О чем-то судачили, опершись на рукояти отполированных до блеска вил.
Разговор шел про обгоревшего Давида.
— И чего на этой молотьбе не случается! То руку в барабан запустят… упьются так… Поругались — это что! А то ведь так друг дружку измордуют!