— Вы согласны, чтобы я дал вам яд?
Он побледнел и перестал стонать.
«Весело вы смотрите на страдающих, только не ваша ли похоть переоделась и называет себя состраданием?»
Да! Я понимал, может, и это, может быть, и так. Но я решился. Я не сострадал. Я хотел помочь. Неужели, думал я, неужели нужно устать до самого края, чтобы не бояться ее? Если он умрет, если умрет… Я вошел в процедурную — шприц, Люба спала на топчане, тонкая рука свисала до пола, потом в операционную, слава богу, дверь была открыта. Я беру это на себя, думал я, только на себя. Не бойтесь, не пугайтесь, тут в шкафу розовая ампула — все, что нужно для смерти Кузнецова.
Кузнецов увидел шприц и замотал головой. «Нет, нет, нет…»
— Что же вы?
— НЕТ, НЕТ, НЕТ, — сказал он. — Не хочу. НЕТ!
Я вышел. Нет.
Не бойтесь, я придумал этот случай с Кузнецовым. Не пугайтесь, не качайте головой. Однажды случайно я увидел его в перевязочной, и вся эта сцена промелькнула в моей голове. Я все еще не забыл Мудридис.
А Кузнецов выписался. Невероятно, но факт. Ему стали делать обыкновенные ванночки с марганцовкой, рана вдруг пошла на заживление и — кто бы мог подумать! — зажила. Он пролежал четыре месяца и выписался.
Забрала его дочь, правда, не очень охотно.
Только не подумайте, что жизнь моя была сплошь надсада и терпение. Напротив. Я заходил в седьмую палату, где по кругу лежало двенадцать женщин — пожилых, девушек, матерей с грудными детьми, ко мне подсолнухами поворачивались лица, и на них улыбками выступала любовь. Когда умер Витя, когда болела моя мама, после Дыркина, и когда мне некуда было деваться, я приходил сюда, в седьмую, я глядел в их глаза, слушал простые их речи, и душа моя успокаивалась и отходила. Я любил их и хотел любить. Я становился лучше в те дни в седьмой, где воздух к утру влажнел от духоты, где ночами включали свет, где храп, и стон, и чужая боль.
Знаю, там, где они оказались, им было трудно не полюбить меня, но я все равно радовался.
Я помню, как сняли лонгету семилетней девочке, как зашевелилась тоненькая ручка, белая от гипсовых крошек, как засмеялся тоненький голосок: «Мама, мамочка, смотри!» У нее был день рождения, лонгету накладывал не я, я только разрешил снять, но мы переглянулись с матерью. Я помню мальчика Ваню, сказавшего перед перевязкой: «Когда я буду выписываться, я вам скажу спасибо, что вы мне ногу вылечили». Я помню парня, глуховатого, похожего на моего детского друга Шурку Бессонова, как он догнал меня в коридоре, как тронул за рукав: «Эта… Спасибо!», мое «пожалыста!» и как мы улыбнулись друг другу, будто знали тайну, будто понимали и прятали.
«Сей семена с утра, и руке до вечера не давай отдохнуть, ибо ты не знаешь, что удастся то или это, или то и другое равно хорошо».
Сей семена.
Я лежал на диване в ординаторской и глядел на свои туфли. Стельки были черные от пота, на скукоженных, кривых носках бисером засохли капельки крови. Я не помнил, чья эта кровь. Я привык к крови, привык к крови.
И под утро привезли.
На повороте перевернулся мотоцикл. Отец и сын. Сын как я, отец как мой отец.
Отец мертвый. Я делаю наружный массаж, все ясно, но я делаю; я еще не знаю, что они отец и сын.
— Кто он тебе?
— Оте-ец.
Отворачивается, морщится, сигарета в поцарапанной руке. Мертвый отец лежит рядом на топчане.
Эскалатор. Встал — поезжай. Позади уже полпути. Сошли уж вон и дядя Костя, и дядя Коля, и бабушка, и другая бабушка, и дед, и та, Света из тринадцатой группы, помнишь, она лежала в гематологии, а мы ходили мимо — учиться, изучать. Помнишь, она не улыбалась нам, смотрела — без ненависти, без любви, чужая, брошенная… Эй!
А морг на судебке? Трупы на столах, носилках, на полу. Как тащили их за ноги, шили толстой ниткой пустые животы. Были они? Не были?
«Скажи, скажи нам, смерть, о том, в чем сомневаются, что заключено в великом переходе!..» Я видел, как они умирали, я видел, я смотрел, они умирали, и это было просто.
Вот в чем дело — просто.
И почему десять тысяч мертвых больше, чем пять? Потому что в запасе миллиарды? Вечная жизнь?
Муравей погибает, чтобы жил муравейник. А я против. Я скорее отдам муравейник за его равнодушие к своим муравьям. За оптимизм. За «снаружи». Если, если к каждой смерти вы отнесетесь как к своей — говорите, называйте цифры. Только вы не сможете, вы ведь оптимисты, и я вам не верю.
Раньше я думал: подлость — дочь смерти. Это неправда. Подлость — дочь страха смерти, а стало быть, жизни.
Так вот, я выбираю смерть.
По телевизору лупят лезгинку, лед в прожекторах, зубы да глаза — асса, еще! — хорошие ребята, это ж показательное, асса, медали в карманах, свобода и радость, любите нас, мы, мы, правда, хорошие! — а в конце коридор за ширмой — женщина из терапии. У нее абсцесс на ягодице от уколов. Он вскрыт, но назад, в терапию, ее не берут. У Валентины Степановны отделение показательное, смертность — важнейшая цифра, а Валентина Степановна живой человек, у нее свои планы.