Не успела Елизавета Федоровна перескочить к нему под сень мощноветвистого дуба, как с неба хлынули струи коварного проливня, то крутившиеся косою линейкой по ветру вправо и влево, то наотмашь хлеставшие отвесно вниз — и ничто не давало от них крова поблизости, кроме мудро облюбованного стариком почтенного векового древа.
Вместе с дождем заплакала и Елизавета Федоровна, перестав наконец сдерживаться, во всю силу. Сердобольный сосед, поерзав в смущении внутри своей холщовой хламиды, немного повременя, осторожно принялся ее утешать, и тогда, совершенно не стесняясь случайности встречи, она выплеснула ему в потоке всхлипываний и скороговорок все, что терзало, давило и надламывало весь ее хрупкий состав уже более года.
Только рассказав это до последнего дня и немного успокоившись, она сообразила, что никто, не то что прохожий, но и самый родной помочь ей сейчас не в силах, и, несколько пристыженная собственной исповедью перед незнакомым человеком, глухо спросила:
— А как вас, простите, дедушка, зовут-то?
— Меня? Николай, — ничуть не обидевшись, отозвался тот и добавил в объяснение: — Здешний я, подмосковный, из Можайска…
Ответа его Елизавета Федоровна не дослушала, вновь вспомнив со стыдом об оставленном дома больном, и вслух — или про себя? — взмолилась: «Ох, что же делать-то, а?!»
Дед внимательно, сочувственно, но твердо вгляделся ей в глаза:
— А ты думала, дочка, всегда с тобой отец здесь будет, так?..
Что-то давно зревшее в этот миг окончательно совершилось в душе Елизаветы Федоровны. Она поняла свое будущее целиком, приняла его и смирилась; и тогда же страдание чуть отпустило, а на сердце сделалось немного легче.
— Но только чтобы он больше не мучился так, — выговорила она шепотом, — потому что я сама тогда раньше умру…
Грянуло прямо над их головами, сосед легко сотворил свободной кистью знамение и буркнул:
— Во Илья-то садит, чистый жемчуг.
Тотчас в небесах радостно-жутко отозвалось.
— Расходился на именины-то… — полуукором продолжил дед и, положив сухонькую длань с долгими чистыми пальцами на руки Елизаветы Федоровны, которые она, скрестив, уронила на колени ладонями кверху, неожиданно низким голосом уверенно сказал:
— Так и будет. Жизнь земная не вечная, а мука тем более.
Елизавета Федоровна непонятно отчего поначалу в эти слова поверила, но вскоре, словно очнувшись от полусна своей легкой доверчивости, опять занялась внутри отчаянными поисками выхода. Никола понял, что с ней происходит, закряхтел и добавил:
— Эх-эх… Да ведь вот еще в чем дело-то, я вон только что это твое лекарство там в аптеке за мостом на Можайке видал. Так что как дождь проминет — иди покупай скорее, не ошибешься.
И, поймав ее за сумку, когда она тотчас же подхватилась стремглав бежать туда, позабыв о хлеставшем ливне, насильно всучил свой зонт:
— Возьми, пригодится еще, а мне торопиться некуда сегодня, да и есть где тут переночевать поблизости, в Хамовниках. И не лети так, у них в семь закрывается…
Включившись вновь в оставленную было гонку, Елизавета Федоровна наскоро поблагодарила его и пустилась что оставалось мочи вперед по улице, подняв над головою нехитрое дедово приспособление, — которое, не углядев ее лица, и проводил завистливым взглядом сидевший в железной люльке под быком моста Петр Аркадьевич, настигнутый новым природным барьером, когда он, казалось, уже преодолел все неимоверные препятствия, поставленные на его пути человеком, и правил стопы домой, куда, по всем расчетам, должен был прибыть на закате.
Он грел, пряча от дождя, за пазухой единственное свое сокровище — книжку-карту, не зная, то ли благодарить ее, то ли в наказание бросить — да и вообще что думать о навеянном ей приключении.
…Ополчась всем своим существом на судьбу, он, набравшись терпения, вернулся тогда в Кожухово, пообедал в столовой у «Автозаводской», сел в метро и, проехав одну станцию под рекой до Коломенского, упрямо добрел пешком по уставленной заводами продувной набережной до другого конца злонесчастного непроходимого места, от самого края которого и продолжил прерванное путешествие.