Переведя дух, он устроился под навесом в полулежачем положении и, постепенно отдышавшись, принялся размышлять об увиденном — так же неспешно, как двигался влекший его вперед поезд. Ежели он не свернет куда-то в сторону или не встанет до поры в тупик, то через час-полтора, намотав на оси еще с дюжину верст, должен довезти Петра Аркадьевича почти к самому дому.
Мимо проходили гряды деревьев, покрытая копотью зелень которых перемежалась густыми брызгами тяжко обильной в этом году рябины, и образованный «заяц» припомнил народную примету: значит, зима будет костоломно-морозная, раз природа запасает корм для остающихся здесь вековать холода северных птиц. Он думал еще о чем-то, насильно заставлял себя вновь оценить пережитое за весь день, отыскивая некое откровенное ощущение, которое смогло бы объяснить и оправдать его бестолковую жизненную дорогу, расщепившуюся на пороге сорокалетия на целый бесплодный куст ветвистых тропинок, но, сколько ни напрягался, никак не получалось поместить себя необходимой и полезною частью внутрь того объемного мощного мира, что предстал во всей своей грозно-сияющей силе у Воробьевых гор.
Потом в неторопливой веренице наплывавших из закутов сознания картин его посетило воспоминание про необычный рассказ об особого рода приключении с прошлым, принесенный в общество охраны памятников современным однофамильцем философа Федорова, по-своему столь же безоглядно и бескорыстно отдавшимся подсказанному ему судьбой изучению жизни Достоевского.
Как-то раз, роясь в «Историчке» в старых московских планах и справочниках, он старался отыскать расположение дома дяди писателя по матери — купца Куманина, чьи родственники сделались прообразами действующих лиц романа «Идиот» (а слово это, — приплел, пытаясь напомнить о себе, ненужную справку ехидный рассудок, — изначально обозначало всего лишь частного гражданина в отличие от должностного лица); дом стоял когда-то на Ивановской горке, и с балкона его третьего этажа, выходившего в сад, Достоевский с братом Андреем в детстве не однажды любовались замечательным видом, открывавшимся на Замоскворечье и городские окраины. Зрелище было настолько привлекательным, что дядя даже установил здесь для лучшего наслаждения им телескоп. И вот, когда из хранения принесли подходящие карты, то оказалось, что он не только находится сейчас внутри этого самого дома, и притом именно на третьем этаже — но, мало того, его привычный стол для занятий близ окна и стоит-то как раз на месте балкона, откуда распахивалась когда-то настежь панорама первопрестольной.
Происшествие это запомнилось тогда Петру Аркадьевичу как бы начерно, но свое подлинное замедленное действие произвело лишь теперь. Вот и ищем мы, ищем историю, предания, заветы, подумал он, а не видим сослепу до поры, что на самом-то деле все сидим тут посреди них, и добросовестного усилия духа, внутреннего зрения достаточно, чтобы произошло узнавание, появилась не только впереди, но и под ногами дорога, которая выведет к мосту в область неуничтожимого, вечного, на неподвижный берег по ту сторону реки времен.
Каким-то не совсем ясным для него образом он почувствовал связь свою с теми, с кем описал, незаметно столкнувшись, перечеркнутый крестом круг на теле Москвы, а через них и со всеми ее согражданами, — как, быть может, и они, в свою очередь, чем-то сблизились с ним, пусть и не зная, что были когда-то в один день окружены странным пешеходом, нарисовавшим вместе с четырьмя невольными спутниками по улицам столицы живой чертеж, походящий на накренившийся влево песочный часомер…
Вслед за тем выплыла из наступающей тьмы мертвая громада единственной из станций дороги, что оставлена ныне в бездействии — даже название ее было сбито с чела, но Петр Аркадьевич прочел его на карте: «Военное поле»; стояла она близ небольшого аэродрома, сбросившего с себя ненадолго приклеенное наименование по смутьяну Троцкому и служащего ныне для подготовки к парадам, неизменно привлекающей зрителей на соседние крыши. Глядя на то, как уходят назад ее полуразвалившиеся службы, Петр Аркадьевич вдруг впервые в жизни ощутил под сердцем явственный стыд и сожаление о том, что не нашел на этом свете себе жены и не родил детей — пусть даже несчастливо, тут уж как сложится, но по крайней мере не в оскудение выносившей его земли, обязавшей каждого своего сына долгом продления себя дальше во времени.