Николай лежал под горой пальто, в ушанке, с черным страшным лицом, с запекшимися губами, но гладко побритый. Соня опустилась на колени, прижалась глазами к его отекшей руке со сбитыми ногтями и немножко поплакала. Потом она напоила его соком с ложечки, подбросила книг в печку, благословила свою счастливую судьбу и ушла с ведром за водой, чтобы больше никогда не вернуться. Бомбили в тот день сильно.
Вот, собственно, и все, что можно сказать о Соне. Жил человек — и нет его. Одно имя осталось.
…— Ада Адольфовна, отдайте мне Сонины письма!
Ада Адольфовна выезжает из спальни в столовую, поворачивая руками большие колеса инвалидного кресла. Сморщенное личико ее мелко трясется. Черное платье прикрывает до пят безжизненные ноги. Большая камея приколота у горла, на камее кто-то кого-то убивает: щиты, копья, враг изящно упал.
— Письма?
— Письма, письма, отдайте мне Сонины письма!
— Не слышу!
— Слово «отдайте» она всегда плохо слышит, — раздраженно шипит жена внука, косясь на камею.
— Не пора ли обедать? — шамкает Ада Адольфовна.
Какие большие темные буфеты, какое тяжелое столовое серебро в них, и вазы, и всякие запасы: чай, варенья, крупы, макароны. Из других комнат тоже виднеются буфеты, буфеты, гардеробы, шкафы — с бельем, с книгами, со всякими вещами. Где она хранит пачку Сониных писем, ветхий пакетик, перехваченный бечевкой, потрескивающий от сухих цветов, желтоватых и прозрачных, как стрекозиные крылья? Не помнит или не хочет говорить? Да и что толку приставать к трясущейся парализованной старухе! Мало ли у нее самой было в жизни трудных дней? Скорее всего она бросила эту пачку в огонь, встав на распухшие колени в ту ледяную зиму, в вспыхивающем кругу минутного света, и может быть, робко занявшись вначале, затем быстро чернея с углов и, наконец, взвившись столбом гудящего пламени, письма согрели, хоть на краткий миг, ее скрюченные, окоченевшие пальцы. Пусть так. Вот только белого голубка, я думаю, она должна была оттуда вынуть. Ведь голубков огонь не берет.
Николай Шипилов
Одиноко
Маленькая деревня, серая, скучная, по огоньки окон занесенная снегом. Электрические лампочки из-под толстых белозамшевых стекол с улицы кажутся тусклыми каганцами, а светляки телевизоров добавляют зябкости в и без того промозглую студень улицы.
Словесник Владимир Иванович Охотников возвращался из школы после телефонного разговора с далекой мамой. Она ободряла: «Володя, ты привыкнешь… Деревня — мать человеческая… Ты, Володя, к людям присматривайся, ведь ты им нужен…»
— Ты, мама, королева газетных штампов, — смеялся учитель. — Дотяну до весны, ничего…
Охотникова отчислили с третьего курса университета за неуспеваемость. На успеваемости сильно отразилось увлечение лучшей актрисой гуманитарного факультета Аней Вотинцевой и рабское служение ей на протяжении первого семестра. Он бегал по магазинам в поисках дефицитных гитарных струн и сигарет, зашивал часто рвущуюся обувь Ани и выполнял множество поручений.
В декабре Аня вышла замуж за президента клуба самодеятельной песни и стала президентшей, а Володя завалил сессию, пошел в районо и попросился в самую глухую деревню, чтобы наказать себя за ошибку в выборе подруги, а летом восстановиться в университете, уже обладая жизненным опытом…
Под фонарным столбом Володя вытряхнул снег из валенок. От заброшенной бани, обнявшись, ему навстречу шли двое. Таронова и Городовиков, очевидно. Восьмой «А», подумал он и свернул в проулок, где стоял дом хозяйки на бревенчатом восьмерике. Его ждала вкусная простокваша, лежал на круглом черном столе недочитанный томик Платонова и аккуратная стопка сочинений на тему «О чем я сказал бы другу». Уже возле дома вспомнил, что надо бы откидать снег с дорожки до уборной, на которую было тоскливо смотреть. На Володю выкатилась соседская коричневая собака, маленькая, кривоногая, доверчивая. Говорили, что прошлым летом она сломала ноги. Володя пообнимал ее, понянчил на руках, отворачивая нос от горячего псиного дыхания, скользя взглядом по крупнозвездному небу. И, еще ни разу не почувствовав себя нищим, с горечью думал: чего бы ей дать, чем бы порадовать…