— И что же это за сочинение? — полюбопытствовал министр.
— Да подорожная у меня на сопровождение арабской пародии.
Александр взглянул на надпись, высеченную на греческом и арамейском языках.
Сивцов стал читать описание тяжести в подорожной:
«В веселой компании литераторов и ученых один остряк прочитал стих, в котором ему удалось собрать такую массу грамматических, лексических и метрических несообразностей и нелепостей, что эффект получился самый комический».
Они стали обходить телегу.
— «…Перепутав все падежные окончания, нарушив все правила согласований, расставив произвольно ударения».
Министр с удивлением посмотрел на прапорщика.
— Тут действительно собрано столько частью остроумного, частью глупейшего вздора, — сверяясь с подорожной, говорил прапорщик. — Но всегда в принятых в арабской науке педантичных формах и приемах.
С северной стороны они согнали с плиты несколько казаков, уже задремавших, подобно семи эфесским отрокам, и оперлись об нее сами.
— Вся соль и весь комизм нашего текста могут быть оценены вполне по достоинству, конечно, только таким знатоком арабской литературы, которому понятны все намеки, который узнал бы, кому в действительности принадлежат фрагменты. Конечно, таких знатоков в настоящее время нет ни в Европе, ни даже в самых больших центрах арабской образованности в Азии и Африке.
— Нет, не довезу! — вдруг убежденно воскликнул прапорщик. — Пора умереть! Не знаю, почему это так долго продолжается! — Тут же взял он себя в руки и продолжал хладнокровно: — Но за всем тем и арабист средней руки, несколько начитанный в разных областях арабской литературы, поймет без значительного труда весьма значительную часть намеков и острот. Для обыкновенных же смертных вся соль пропадает, если не прибавить к переводу объяснений, которые, в свою очередь, совершенно уничтожат всякое удовольствие.
Они посмотрели на граниты и мраморы текста.
— Сами ничего новенького не написали? — спросил министр, зная, что Сивцову приходилось у Вольховского погибать не только под горами служебной переписки, соблюдая тончайшие оттенки обращений, беспрерывных повторений титулов и выражений преданности и подчиненности, подчеркивать три, четыре слова, обозначавших собственно весь смысл бумаги, но и… Прапорщик замялся и прочитал, не жеманясь:
— «Задумчив, мрачен и взбешен / С ученья едет Родион».
— Есть ведь и еще? — корректно спросил министр.
Прапорщик прочитал:
— «На ошибочное открытие огня русской артиллерией по также совершенно русской пехоте».
— Прошу вас, — попросил министр.
— «Раздался выстрел, и картечью меня осыпало всего. Я отвечал им крупной речью, а цел остался, ничего».
— Что же ваша драма? Она подвигается? — вспомнил министр о драматических увлечениях прапорщика.
— Начало есть, — Сивцов начал декламировать:
Москва! Поэма.
Действующие лица:
Букал — Пустынник.
Маша — девушка из выселков.
Прохожие:
Киевляне,
Костромичи,
Ярославцы,
Суздальцы,
Владимирцы,
Муромцы.
Тверичи: гонец тверского удельного князя.
Галичане: трое мужчин.
Новгородцы: двое — посадник и именитый горожанин.
Смоляне: обозники.
Рязанцы.
Бродники — пешая рать из донских степей.
Черные клобуки — конница с поднепровских полян.
А также:
Кудесники, юродивые, кликуши, приживальщики, дворяне, няни и сенные девушки. Олицетворения поверий и заблуждений, здравого смысла и легкомыслия при легко увлекаемой восприемлемости народа, у детской купели.
Действие первое.
Москва — Луговина в бору. Прямо и с правой стороны вода: Москва-река и Неглинная. Намеренно опубликование в «Физических и нравственных разговорах».
— Обнимет ли действие пожар московский?! — спросил министр, поняв, что пока все. — Помню, у Коменского пожар Карфагена взял пуд льну, спирту дюжину бутылок и десяток грецких губок.
От карфагенского пожара загорелись и глаза прапорщика. Они заговорили, перебивая друг друга, о спускающихся с неба облаках, трапах для наилучших и скорых провалов, тонущих кораблях, трех актрисах, восемнадцати комедиях и двух чемоданах, испанской сарабанде с юбками на обручах.
Декламация вообще, как трагическая, так и комическая, вещь превосходная, в пустынной местности она придает грацию как нашему уму, так и нашему телу, развивает на безлюдье голос, осанку и вкус, невольно вспоминаются сотни отрывков, которые впоследствии приводятся так кстати, на том самом месте. Вспомнили и о знаменитом родном деде императрицы Марии Федоровны герцоге Виртембергском Карле-Александре. О его знаменитом вскрытии: Карл-Александр сохранил до последнего мгновения сердце, голову и прочее совершенно в здоровом состоянии, но грудь… Грудь до того была наполнена пылью, дымом и чадом карнавала и оперы, что… (…золотая латынь) конец был неизбежен… Театр! Театр! Что перед тобою, то для меня и вечно голубой купол неба с его светозарным солнцем, бледноликою луною и мириадами звезд, и леса, и зеленые рощи, и веселые поля, и даже само море.