Мужики. Разговор продолжают. Она медленно и тяжело поднимается. Белла. Ей наскучило. Слезает с дивана, ножки маленькие, пятки голые. Кряхтит, ойкает, икает, громко отрыгивает, извиняется. Опирается о стол в наклоне, застывает над братом, смотрит, как он ест. Внимательно смотрит, с любовью, даже с завистью — сама наелась, жаль быстро, слишком быстро. Нависает. Брату неловко, он ёрзает на стуле, даёт понять. Белла понимает, отходит, кряхтит. Жаль. Наелась. Некуда.
— Ладно, мученики. Пойду, покурю. Шурка, сделаешь мне кофе. С молоком. Вынесешь.
Белла выходит. Собаки заливаются лаем, с привизгиванием. Шурка с полным ртом поднимается из-за стола, жуёт быстро — заторопился. Ставит чайник. Колдует над большим полулитровым стаканом — стакан хозяйкин и только её. Кофе растворимый жменей, на глазок. Сахар-песок — две жмени, на глазок. Кипяток. Немного холодной воды. Сверху молоко. Под самую, по самую кромку. Аккуратно размешал, отпил, почмокал — вроде так, вроде то. Понёс Белле на улицу. Не доел, половину не доел. Стало тихо. Они там, на воздухе. Курят в два горла, в четыре лёгких, за компанию, за компанию друг другу много лет, за много лет. Так заведено. Так принято.
Дымом слегка тянет в дом, сигаретным — Шурка недозакрыл входную дверь. Сигаретный дымок: ароматный, дорогой, импортный. Брат доедает один. Смотрит в окно, призадумался. Вернулся Шурка. Следом вошла Белла с пустым стаканом. Напилась, накурилась, довольная, пыхтит — одышка, — икает. Сели доедать. Белла на диван, по центру, основательно. Он к своей тарелке, к своей порции. Белла пододвинула к себе яблочный пирог. Убрала салфетку под себя. Взяла нож из набора на столе: красивый, длинный (Шурка любит ножи, собирает), нарезала пирог на шесть кусков. Глубоко вздохнула, задержала дыхание, села жевать: голова у стола, локти, очки рядом, взгляд отсутствующий. Шурка рассказывает, он травит байки, байки бывалого. Медленно ковыряет ложкой, вилкой никогда, медленно жуёт, медленно говорит, с расстановкой, с растяжкой, долго подбирает слова. Он такой. Белла не слушает, она их все знает наизусть. Его байки.
Заварили чай. Обед, он же ужин, закончился поздно. Начало смеркаться. Спохватились. Шурка побежал кормить собак и кошек — вдруг вспомнил. Белла убрала со стола. Казан — в холодильник. Курятину всю доели. Кости — животным. Пирог с яблоками, последний кусок, баклажаны под майонезом с чесноком и зеленью — в холодильник — остатки. Посуда перемыта. Ножи на месте, ложки, вилки... Скатерть на столе вытерта. Белла внимательно осмотрелась, всё ли убрала, всё ли расставила по местам. Потрогала кулёк с городскими булками.
— Чиабатта, говоришь? Чиабатта! Бляха-муха. Чиабатта! Надо же, назвали как. Чиабатта. Красота! — Глаза подобрели: мягкие, влажные стали.
Белла улыбнулась, ойкнула вдруг, айкнула, икнула, снова икнула, и ещё раз, и ещё, кашлянула, икнула:
— Бля-а-а-а-ха. Ой! Твою налево. Ой! Что ж такое? Ой! Ой! Так и живём, братик. Ой! Ай! Пожрать и поспать. Ай! А что ещё делать. Ой! Твою налево. Уй! Братик. Щас. Ай-яй! Щас. Ой, побежала! Все в стороны. Лежать. Стоять. Не двигаться. Ой! Бегом. Ай! В туале-е-ет…
Абэд для багатых
Красный трамвай резво вошёл в поворот с Клочковской — на мост. Сразу сбавил ход, ещё и ещё. Медленно, то и дело звеня предупредительным сигналом, разогнал снующих, спешащих прямо по дороге, по рельсам, многочисленных людишек. Прорезал толпу, шумно докатился до остановки и остановился, подняв сухую октябрьскую пыль, которая тут же образовала вокруг высокое облако.
— Приехали, конечная, — громко объявила вагоновожатая гнусавым голосом в оживший микрофон.
— Для кого конечная, для кого посадочная: первая, последняя, — сонно добавила кондуктор.
— На выход все. Не спим, — подбодрил голос в микрофоне.
Центральный рынок. Благбаза. Благовещенский базар. Большое количество пассажиров, почти все, толкаясь и давясь, быстро вывалились из шести дверей трамвая — двух его вагонов — и, растворившись в бурлящей биомассе, мгновенное смешались, исчезли. Из средней двери второго вагона медленно спустился маленький, тщедушный мужичок с большой крепкой тачкой на подшипниках. Он тащил её за собой бережно, ступенька за ступенькой опуская вниз. К тачке были привязаны два оцинкованных контейнера, один на одном, размером с ящик для яблок каждый: два пищевых термоса, самодельных, добротно сделанных. Видно сразу — ладные ящики. На самом мужичке, несмотря на прохладную погоду, поверх тёмного пиджака, был накинут белый халат. Белый халат и только: чистый, выглаженный, такие обычно носят работники сети столовых общепита — общественного питания. На остановке шумно. Мужик надёжно установил тачку на третью опору, оторвал от неё руки, полез в карман халата, достал белый поварской чепчик и надел на свою седую голову, голову большую с плотными, густыми кучерявыми волосами. На вид ему было лет шестьдесят, плюс-минус, скорее плюс. Худое, вытянутое, морщинистое лицо с большим носом и густыми бровями казалось гораздо старше его маленького, почти подросткового тела. Руки у мужичка — большие, натруженные, мозолистые ладони. Он осторожно перекатил тачку через рельсы к ближайшему киоску — стандартному киоску «Союзпечать», — постучал.