Женщина, нанятая присматривать за сыном Любови Ивановны, была недовольна задержкой хозяйки, но, получив жалованье, которое давно не могла вытребовать, без лишних слов удалилась.
Любовь же Ивановна села на диван и принялась пересчитывать кредитки, переданные ей при прощании смущенным волгарем.
Как ей повезло, что этот человек приезжий! Был – и нет его. Словно все случилось во сне, и лишь эти, очень нужные деньги оставались счастливой явью.
Слишком взволнованная, чтобы улечься спать, Любовь Ивановна сдернула с коробки муаровую ленту и, бросив на пол шуршащую розовую бумагу, со шляпкой в руках поспешила к зеркалу.
Как ловко пристроился на ее голове этот маленький пустячок – кусочек фетра с битой крапинками темно-синего бархата вуалеткой! Сквозь нее проглядывало бледное нежное лицо – Любовь Ивановна залюбовалась собой.
Потом она долго не могла заснуть, перебирала в памяти все подробности прошедшего дня, обдумывала их и в конце концов пришла к выводу: как раз было бы неплохо, чтобы этот славный знакомый с его флотилией оказался человеком не пришлым, а петербуржцем. Время от времени они могли бы встречаться в такой милой и приятной обстановке, как сегодня. Но если этому не дано случиться, то все равно хорошо: маленькое, неожиданное приключение словно пробило брешь в глухой стене ее беспросветного существования. Нет уж, теперь она знает, в каком направлении следует действовать.
«Нет ничего опаснее первого успеха», – утверждала французская писательница XIX столетия Дельфина де Жирарден. А уж эта дама знала, о чем говорила.
...Через пару дней Любовь Ивановна снова вышла на прогулку, не имевшую, впрочем, желанных последствий. Это нисколько не обескуражило ее. Она взяла за правило совершать подобный моцион каждый день, отправляясь только в самые фешенебельные места. Казалось, в отдалении от ее мерзкой квартирки даже воздух имел целительные свойства: Любовь Ивановна выглядела посвежевшей и похорошевшей. Выражение заботы и раздражения покинуло ее лицо, что было весьма кстати для задуманного переворота в жизни, – мужчины как огня боятся дамской нервозности.
Тратя первый гонорар как можно аккуратнее, Любовь Ивановна все же облюбовала себе местечко возле широкого окна в нарядной кондитерской. Взяв что-нибудь из сладкого, она сидела, мечтательно глядя поверх крыш на облака, весело бегущие под напором невского ветра.
...Никто не знает, каким именно образом Любовь Ивановну заметили и кто именно: Шарлотта ли Федоровна, кто-то из ее товарок или какой-то господин, привлеченный загадочным видом незнакомки в изящной шляпке с вуалеткой.
Одно можно сказать с уверенностью: всего за несколько месяцев госпожа Голубцова, начав с малопочтенного фланирования по столичным проспектам и бульварам, обрела даже среди великосветских кавалеров репутацию обворожительной и дорогой куртизанки.
Ее имя сделалось известным и титулованным дамам, которые, несмотря на все отвращение к пороку, о чем они время от времени громко заявляли, все же испытывали некий интерес к «особам известного сорта», обсуждали их, появлявшихся везде, кроме особняков знати, и, стараясь быть справедливыми, не отказывали многим из них ни в красоте, ни во вкусе, ни в хороших манерах.
Однако преуспевание тех, кто, «окруженный блеском и роскошью, существует для чистых и зажиточных бар», писал в «Истории русской женщины» литератор XIX века С.С. Шашков, обычно продолжалось не более пяти лет. За этот период, по его наблюдениям, состав столичных «камелий» полностью обновлялся. Вероятно, «гетеры современного мира», как он их называл, и сами чувствовали, сколь недолог их век, и вся их жизнь ежедневно строилась «на искусстве разорения» своих ухаживателей.
Бриллианты, цветы, кружева,
Доводящие ум до восторга,
И на лбу роковые слова –
«Продается с публичного торга».
Прожив несколько безбедных лет, по мере увядания своих прелестей, которые при разгульном образе жизни изнашиваются очень скоро, «камелия» постепенно теряет свою ценность, спускается все ниже и ниже по лестнице проституции до тех пор, пока в качестве совершенно бросового товара не попадает в тот омут, в котором влачат жалкое существование полунагие, голодные, сгнившие в «венере» женщины, продающиеся за три копейки, да и то только при особенно счастливом случае.