Я – Истина, а вы не верите Мне.
Я – Жизнь, а вы не ищите Меня.
Я – Учитель, а вы не слушаете Меня.
Я – Господь, а вы не повинуетесь Мне.
Я – ваш Бог, а вы не молитесь Мне.
Я – ваш лучший друг, а вы не любите Меня.
Если вы несчастны, то не вините Меня.
Помнится, она все оглядывалась и оттого спотыкалась, когда они с Лизой уходили. А ведь ей хотелось вернуться, что-то сказать, объяснить, попросить прощения. Но, не желая смущать дочь, она подавила свое желание, и, когда оглянулась в последний раз, креста уже не было видно.
Портрет Лизы, конечно, взяли с собой и разместили в небольшой комнате, уютной и теплой, где на подоконнике взяла манеру греться под апрельским солнцем рыжая с белым кошка – настолько безмятежно спокойная, что даже на скрип двери не поднимала голову и лишь чуть-чуть приоткрывала глаза.
Когда-то огромный строгановский дом на одном из московских холмов был виден едва ли не от Кремля. Нынче он спрятан «высоткой» на Котельнической набережной. Однако, обойдя ее со стороны Москвы-реки, можно по тропинке добраться до стен, которые две с лишним сотни лет безмолвно наблюдают течение московской жизни с ее бедами, радостями и где взяла начало история, рассказанная в этой главе. Правда, более эффектно это когда-то одно из самых больших зданий Первопрестольной смотрится со стороны Гончарной улицы. В доме, построенном Строгановыми и сменившем немало хозяев, сейчас размещается крупный банк, для которого старая ограда из толстых кованых прутьев с железными наконечниками, понятно, дело не лишнее. Ограда эта старинная, подлинная, а потому достойна внимания.
Московская неспешная жизнь навела княгиню на мысль подумать о собственном здоровье. Не для себя – для внучки. Заболей она или умри – что будет?
Правда, отец девочки, князь Петр Шаховской, которого врачи приговорили к неминуемой смерти, совершенно оправился от чахотки. Через некоторое время после гибели Елизаветы Борисовны он сочетался новым браком. (В будущем же он стал отцом четверых детей, почти на полстолетия пережив первую жену.)
Так что вся ответственность за внучку лежала на бабушке. Вот почему в своих молитвах Варвара Александровна просила Господа о здравии. А ведь сама была ленива на этот счет! Но через великую неохоту взялась: и к травникам ездила, и питалась с осторожностью – лишнего куска, как злого врага, боялась.
В Москве тогда повальным увлечением была метода доктора-немца Лодера. Карл Иванович, как его здесь называли, проповедовал, по крайней мере полчаса в день, ходить весьма быстрым, без расслабления шагом. Вроде бы проще некуда. Но большинство знакомых Шаховской, с азартом начав, быстро охладели. Предлогов как всегда нашлось много.
Варвара же Александровна, хоть некогда недвижная нога и давала о себе знать, была настойчива и даже в плохую погоду отправлялась на прогулку: карета рядом, а она, знай, идет себе версту за верстой. Возвращалась уставшая до полусмерти, но зато тяжелых мыслей в голове как не бывало, и засыпала тут же, без всяких капель.
А утром – за дела. До сих пор все хозяйство на ней лежит. Это только кажется, что добро само по себе прибывает. Нет! Все сибирские начальники да старосты знают, что ее не объегоришь. Поворовывают, конечно, по малости, но страх перед нею все же имеют.
...Когда княгине приносили газеты и она прочитывала их, ей казалось, что все тревожные вести, доходившие сюда из Европы, никакого отношения ни к Первопрестольной, ни к ней не имеют. И только беседы с графом Ростопчиным, с которым она успела сдружиться, омрачали ее настроение. Тот доказывал, что с Францией Россия обязательно схлестнется.
– Полноте, Федор Васильевич, они после своей революции не скоро опамятствуют.
Да, действительно, помосты с гильотинами там вроде бы убрали. Какая жуткая гримаса истории: вожди, отправившие под смертоносное лезвие десятки тысяч людей, кончили свою жизнь так же. Не избежал этой участи даже такой оригинал, как герцог Орлеанский, – его обезглавленное тело «оказалось в яме, куда сбрасывают навоз».
Столица Франции, вволю набушевавшись, похоже, обнаружила тягу к покою. Население в подавляющем большинстве вернулось к домашним заботам. А с теми, кто готов был продолжать смуту, в два счета расправился молодой офицер-артиллерист, на практике применив все то, чему его учили в военной школе. Пушки, выставленные им на улице Сент-Оноре, били прямой наводкой по церкви, где эти несчастные пытались укрыться.