— А-а, все равно она у тебя, наверно, рыбой пахнет!
— Ах ты грязный козел! Какой же ты… отвратительный!
И уходили, тряся восхитительными яблочками ягодиц, а в руке унося — вместо моей красивой пурпурной головки — какую-нибудь молодежную заметку о том, что полицейские шмонают ребят на Сансет-Стрипе и отбирают у них леденцы. А я, величайший поэт после Одена, должен свистеть в кулак…
Газета чересчур разрослась. Или же Черри заволновалась из-за того, что я валяюсь на кушетке пьяный и пялюсь на ее пятилетнюю дочь. Совсем стало скверно, когда дочь пристрастилась сидеть у меня на коленях, и ерзать, и, заглядывая мне в лицо, говорить: «Я люблю тебя, Буковски. Поговори со мной. Можно я принесу тебе еще пива, Буковски?»
— Возвращайся скорее, моя хорошая!
Черри: Слушай, Буковски, старый потаскун…
— Черри, дети меня любят. Ничего не могу поделать.
Девочка Заза прибежала с пивом, взобралась ко мне на колени. Я открыл банку.
— Я люблю тебя, Буковски, расскажи мне сказку.
— Хорошо, птичка. Жили-были старик со старухой и миленькая девочка, и однажды они заблудились в лесу…
Черри: Слушай, старый ты потаскун…
— Э-э, Черри, у тебя и впрямь грязное воображение!
Черри убежала наверх искать Хайнса, который сидел в сортире.
— Джо, Джо, нам надо переводить отсюда редакцию! Серьезно говорю!
Они отыскали пустой дом неподалеку, двухэтажный, и однажды ночью, попивая портвейн, я светил фонариком, а Джо, открыв телефонный шкаф на стене дома, переключал провода, чтобы поставить отводные трубки и не платить за них. В это же примерно время другая левая газетка, единственная, кроме нас, в Лос-Анджелесе, обвинила Джо в том, что он украл у них копию списка подписчиков. Я, конечно, знал, что у Джо есть совесть, мораль, идеалы, — из-за них-то он и ушел из крупной ежедневной газеты. Из-за них ушел и из той левой. Джо был натуральный Христос. Это точно.
— Не тряси фонарь, — сказал он…
Утром в комнате у меня зазвонил телефон. Это был мой друг Монго, Гигант Вечного Кайфа.
— Хэнк?
— Да?
— Вчера вечером заходила Черри.
— Да?
— Со списком подписчиков. Очень нервничала. Просила его спрятать. Сказала, Дженсен идет по следу. Я спрятал его в подвале, под рисунками Карлика Джимми, теми, тушью, что он перед смертью сделал.
— Натянул ее?
— Зачем? Там одни кости. Она бы меня ребрами исколола.
— Карлика Джимми ты дернул, а он весил всего сорок пять кило.
— У него была душа.
— Да?
— Да.
Я повесил трубку…
Следующие четыре или пять номеров «Нашего королька» выходили с шапками:
«МЫ ЛЮБИМ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛА»,
АХ, МЫ ЛЮБИМ «СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛА»,
ЛЮБИМ, ЛЮБИМ, ЛЮБИМ «СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛА.»
Еще бы не любить. Украли у них список подписчиков.
Однажды вечером Дженсен и Джо обедали вместе. После Джо сказал мне, что теперь «все в порядке». Не знаю, кто там кого натянул или что происходило под столом. Не интересовался.
А вскоре я выяснил, что, помимо волосатых и бородатых, у меня есть и другие читатели…
Новое Федеральное здание остекленело торчит над Лос-Анджелесом как взбесившийся бокал; в нем кафкианские анфилады комнат, и у владельца каждой — персонососальная секретарша; все кормятся друг от друга и тихо возятся в тепле и уюте, как черви в яблоке. Я заплатил сорок пять центов за полчаса стоянки, вернее, получил квитанцию на эту сумму и вошел в вестибюль с монументальной росписью, какую бы мог сделать Диего Ривера, если бы ему ампутировали девять десятых разума: американские солдаты и индейцы улыбаются налево и направо и хотят выглядеть благородно, всё — в какашечно-желтом, рвотно-зеленом и сопливо-голубом.
Меня вызвали в кадры. Я знал, что не для повышения. Забрали у меня письмо и сорок пять минут мариновали на жесткой скамейке. Это их обычная метода под названием «мы знаем, что у тебя говно в кишечнике, а у нас нет». К счастью, по прошлому опыту я уже знал эти дешевые номера и, чтобы отвлечься, стал смотреть на всех проходивших девушек и воображать, как они задирают ноги в койке или берут в рот.
Вскоре между ногами у меня образовалось нечто громадное… — ну, громадное по моим масштабам, — так что пришлось смотреть в пол.
Наконец меня пригласила войти очень черная нарядная негритянка, вполне изысканная, но и не совсем как бы оторвавшаяся от корней; улыбкой она дала понять мне, что сейчас мне вдуют, но одновременно намекнула, что и сама не прочь бы поднести мне на блюдечке. Это меня утешило. Хотя и абстрактно.