— Знаю, — нетерпеливо сказал Беркович. — Поехали, я тебе кое-что покажу.
В квартиру Бен-Ациля они вошли, имея при себе постановление о дополнительном обыске. Ничего не понимавший Хан ворчал:
— Все уже здесь осмотрели, что ты хочешь найти?
— Примерно год назад, — объяснил Беркович, — хозяин квартиры устроил тут стрельбу по портрету. Потом это место заштукатурил и покрасил. Поищи-ка.
Пожав плечами, эксперт приступил к работе. Понадобилось чуть больше получаса, чтобы найти место, где висел портрет, — штукатурка здесь едва заметно отличалась, а краска выглядела более свежей. Еще несколько минут спустя Хан заявил:
— Отверстия есть.
— Должны быть и пули, — сказал Беркович. — Вряд ли Бен-Ациль стал их выковыривать — проще было замазать.
Пули нашлись тоже — три штуки, Хан осторожно вытащил их и положил в пластиковые пакетики.
— Результат экспертизы нужен мне не позднее завтрашнего утра, — предупредил Беркович.
— Получишь сегодня вечером, — заявил эксперт.
На следующий день судья Альпер продлил срок заключения подозреваемого Бен-Ациля еще на десять суток, необходимых следствию для подготовки обвинительного заключения. Инспектор Беркович предъявил суду заключение эксперта: пули, извлеченные из стены салона в квартире подозреваемого, были выстрелены из того же пистолета, из которого стреляли в Рисмана.
— Хорошая работа, — сказал Берковичу инспектор Хутиэли, встретив коллегу в коридоре управления. — Как ты смог его расколоть? Никто же не тянул его язык!
— Как никто? — удивился Беркович. — А гордость и желание покрасоваться? Если бы я выбивал девяносто пять из сотни, тоже рассказывал бы об этом каждому встречному…
Тайна исповеди
Не так уж часто выдавались у инспектора Берковича свободные вечера, когда он мог, вытянув ноги, сидеть на любимом диване и смотреть все телепрограммы подряд, переключая каналы с новостей на спорт, а со спорта на голливудский боевик. Звук был приглушен, Наташа сидела рядом, положив голову на плечо мужа и перелистывала женский журнал «Шарм».
Арик только что заснул, и Беркович надеялся, что сын будет спокойно спать до утра.
— Боря, — сказала Наташа, отложив журнал, — я давно тебя хотела попросить, но все забывала… Ты не мог бы поговорить с Даниэлем? У него проблема.
— Даниэль? — поднял брови Беркович. — Ты имеешь в виду нашего соседа?
— Да, такой приятный пожилой человек…
— Если у него подозрения против кого-то, то нужно обратиться в…
— Боря, — перебила Наташа, — это он и сам знает. Но говорит, что дело очень деликатное, и прежде чем предпринимать конкретные действия, он хотел бы обсудить это с тобой.
— Ну хорошо, — сдался Беркович.
Через полчаса он сидел в огромном кожаном кресле в гостиной соседа, которого плохо знал, хотя жили они на одной лестничной площадке уже почти два года. Даниэль Батлер был высоким, крепким стариком с крупными чертами лица. Жена его Джанет, напротив, была женщиной маленькой, похожей на постаревшую и располневшую куклу Барби.
— Я действительно хотел рассказать вам одну историю, — сказал Даниэль. — Возможно, это чепуха, а возможно, нет. Возможно, с этим нужно идти в Мосад, а возможно, меня там просто поднимут на смех.
— А в чем дело? Что случилось? — спросил Беркович, отпивая из большой чашки крепкий зеленоватый напиток, назвать который чаем можно было лишь обладая большой творческой фантазией.
Сосед оказался замечательным рассказчиком и сумел за десять минут изложить инспектору то, на что другому понадобился бы весь вечер.
Даниэль и Джанет Батлеры репатриировались из Соединенных Штатов, где жили в небольшом городке Мелвилле. Евреев в Мелвилле было немного, а еврейской жизни — никакой. В синагоге, бывало, даже миньян не удавалось собрать. Зато были две церкви — протестантская и католическая. Даниэль туда, конечно, не заглядывал, но знал в лицо обоих настоятелей, поскольку часто встречал и того, и другого на улице.
В Израиль Батлеры переехали вскоре после войны Судного дня, на то были личные причины, не относящиеся к делу. А относилось к делу то обстоятельство, что месяца три назад Даниэль прогуливался в субботу по набережной и нос к носу столкнулся с человеком, показавшимся ему знакомым. Узнал он этого человека не сразу — никак не ожидал увидеть в Тель-Авиве отца Джозефа, католического священника, настоятеля церкви в Мелвилле.
Сначала Даниэль подумал, что обознался — прошло столько лет, люди меняются, да и что делать в Тель-Авиве отцу Джозефу? Однако на следующий вечер они столкнулись опять, и теперь у Даниэля не оставалось никаких сомнений. Это был отец Джозеф собственной персоной, но какая с ним произошла метаморфоза! На голове его красовалась вязаная кипа, и весь его вид говорил о том, что это типичный израильтянин, голосующий на выборах за национально-религиозную партию.