Как-то поздним вечером, когда оккупанты, как правило, затихают и на боевых заставах, если нет никаких операций, наступает передышка, в санчасть пришел Никита Минович. Андрей располагался в небольшой, человек на пять, землянке – не зимней, не летней: траншейку копали глубиной по колено. На столике со скрещенными ножками стояла сплющенная пушечная гильза небольшого калибра – лампа самой последней фронтовой конструкции, светильники пока что считались принадлежностью лишь землянок командиров да штабов.
Андрей сидел на земляных парах, густо устланных сеном, и читал сводку Совинформбюро, только что доставленную Мишей Глинским. «Наши войска, – говорилось в ней, – вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На остальных фронтах никаких изменений…» Дальше шел рассказ об отдельных боевых эпизодах под Сталинградом.
Никита Минович сел на противоположные нары, тоже к столику, коротко познакомился со сводкой и тотчас заговорил, предчувствуя, что такое удобное для разговора время едва ли протянется долго.
– Вот что я хотел тебе сказать… Передавала мне Мария, что ты спрашивал об этом самом примаке. Намедни его судили в нашем соединении.
– И что суд? – спросил Андрей.
– Вынес суровый приговор. Послали на трудное задание. Не выполнил, сбежал. Поймали…
– И что?
– Расстреляли!
Андрей оперся локтями на столик, опустил голову на руки. Тихо в землянке… За оконцем, у которого сидел Никита Минович, расхаживал часовой, напевая какую-то бесконечную песенку без слов. Слышно было, как пожухлая трава шуршала под его сапогами. Ветра не было, и погода для поздней осени пока что стояла совсем не плохая. Правда, густые тучи словно придавили лес. Комиссар побаивался их: польет дождь – трудно будет с передислокацией, без которой, видно, не обойтись.
Андрей встал, сделал шаг, другой – первые самостоятельные шаги после ранения.
– Я был бы неоткровенен, – заговорил он, остановившись у столика, – если бы сказал, что мне легко услышать это. Вы понимаете, о чем я говорю. Ранили в этой дурацкой операции только меня, если не считать царапины у Шведа. К тому же, как забыть, что встречались мы с этим человеком… И не раз. Учились в одном городе. Вот почему и не мог я отдать раньше сурового приказа: жалко было. И потом… это могло выглядеть как личная месть, а значит, тяжелым камнем легло бы на мою совесть. Но теперь я не каюсь, я согласен с решением суда. Полностью согласен! Полицаев всех осудили?
– Нет, не всех, – ответил Никита Минович. – Некоторых силой затянули в полицию, поэтому мы послали их на задания с испытанием. А один, лихо на него, помешался в ожидании приговора. Наш, красноозерский. Очень уж заядлый был, пес, а здоровьем совсем плюгавенький…
– Не Ладутькин ли «крестник»?
– Он самый! Привели на суд, а он как затянет голосом блаженного «Маруся отравилась», так хоть разбегайся! Навели экспертизу – и впрямь с ума сошел, бандит. Отпустили, бродит теперь по селам, поет чертям отходную. Ну да пропади он пропадом, только и разговора о нем! Человек слова доброго не стоит… У меня к тебе еще дела есть: хочу сразу все, может, потом и не удастся поговорить как следует. Сегодня вечером пришел ко мне Зайцев и начал проситься за линию фронта.
– Что-о? – Андрей только что сел перед этим, а тут снова подхватился. – Как это – проситься?
– Ты не волнуйся, Андрей Иванович, – попросил комиссар, – сиди и слушай. Говорит, под Сталинград пойду, на большой фронт, свой город защищать. Накричал я на него, а сам вот… Надо бы нам подумать об этом хлопце.
– На большой фронт, – задумчиво повторил Андрей. – И раньше замечал я, вроде как тоскует он в отряде, будто тесно ему у нас. Спокойный с виду, с ленцой даже, а какая силища в человеке! Покричать на него надо, Никита Минович, надо, однако должны признать: есть доля истины в рассуждениях Зайцева. Меня самого, правду сказать, редко оставляет мысль, что мало мы делаем, можем и должны делать значительно больше. Сколько времени уже ведем преимущественно оборонительные бои, а разве это правильно? Так мы сузимся, нарушим связь с массами, ослабим свой авторитет среди населения. Наконец, могут и вовсе зажать нас фашисты. Наступать надо, проводить операции крупного масштаба, держать инициативу в своих руках, а не прислушиваться каждый раз к намерениям оккупантов. Мы здесь хозяева, а не они!
– Верно, – согласился Никита Минович, – это и есть третья часть моего сегодняшнего разговора с тобой. Недавно был у нас представитель штаба соединения. Тот самый, что приходил тогда, перед засадой. В обкоме, передал он, есть очень важные задания Центрального Комитета Компартии Белоруссии и Штаба партизанского движения. Сегодня начинаются работы по организации партизанского аэродрома. Срок дали самый минимальный. Будем принимать самолеты с Большой земли. Подбросят оружия, боеприпасов, а главное – тола. Ладутька аж запрыгал от радости, как узнал об этом. Задача: не пропускать ни одного вражеского эшелона по нашим магистралям. В обкоме разрабатывают планы широких наступательных операций. Вот пополнимся оружием – станем расширять свои зоны, чтоб целые районы превратить в партизанские. Наш район намечается освободить в самые ближайшие месяцы. Полностью освободить! Затем – охрана населения. Надо всеми силами оберегать наших людей от всяких людоедских поползновений оккупантов, от угона в полон. Уже сейчас немец, слышно, гонит наш народ, особенно молодежь, к себе в неволю. А нам надо отбить у немца охоту гоняться за нашими людьми! Надо, чтоб нос боялся сунуть туда, где живут наши люди, чтоб пятки горели у него, пока стоит на нашей земле! А для этого – пополняться нам, расти, чтоб партизанское движение в тылу врага стало массовым, всенародным!
Андрей еще раз прошелся по землянке, в глазах его светилась жажда действия.
– Сообщите Зайцеву, – сказал он Никите Миновичу, – что он назначается командиром роты. И передайте всем, что я сегодня приступаю к исполнению своих обязанностей!
– Варенька, и я пойду с тобой! – Миша Глинский стоял в углу женской землянки и покорно смотрел на девушку.
– Что, опять захотел на гауптвахту?
– Так я же и тогда не сидел на гауптвахте!
– Теперь посидишь, коль пойдешь.
– Я попрошусь у Андрея Ивановича…
Варя рассмеялась:
– Он разрешит – я не разрешу. Я для тебя еще большее начальство!
– Ну, товарищ начальник, разреши!
– Молчать! – шутливо прикрикнула Варя. – Кругом, марш!
Миша дважды повернулся на месте и шагнул строевым шагом, но не к двери, а к Варе, ласково обнял ее:
– Начальник ты мой милый, я же каждую минутку буду волноваться за тебя.
– Сядь, Миша, посиди! – попросила Варя. – Не метай мне собираться.
Она собиралась на весьма ответственное и срочное задание. В штабе соединения разрабатывали план разгрома вражеских гарнизонов в Красном Озере и районном центре. В городке скопились большие силы оккупантов, возведены довольно сложные укрепления. Чтобы разорить это фашистское гнездо, требовались усилия всех отрядов соединения, и потому Андрей попросил разрешения идти на Красное Озеро только своим отрядом. Вот и понадобились дополнительные, самые подробные разведданные.
Когда уже стемнело, Миша обратился к Андрею с неожиданной для него просьбой:
– Разрешите, товарищ командир, пойти в разведку и мне.
– Почему это тебе в разведку? – удивился Андрей. – Ты мой адъютант, считай, начальник штаба. И без тебя уже пошли…
– Разрешите, Андрей Иванович! Мне очень, очень нужно, прошу вас, разрешите!
– Ах, вот оно что! – догадался Андрей и улыбнулся. – Теперь понимаю… Тревожишься за нее? Ну, что ж, иди. О задании пусть расскажет по дороге сама. Пришли ко мне Ваню Трутикова!