Дочка Николая, Валюха. Заматерела, оскотинилась, стала похожа на тумбочку, но не узнать ее было нельзя. С ней живет отец — безногий инвалид-колясочник, косоглазый дядя Коля. Членораздельно не говорит, опорожняется под себя. А с ними, в этой убогой гнилой халупе…
Тройняшки. Трое молодых парней. Нескладные, горбатые, со свисающими ниже колен руками. С жабьими ртами, блеклыми глазами. Зубы кривые. Хари злобные.
Не-е-е-е-е-ет! Нет, нет, нет и еще раз нет! Это не Николай обрюхатил собственную дочку. Вот зачем им понадобился лаз сквозь антресоль в соседнюю квартиру — заботиться о выводке. Сын той старухи сумел осеменить Валюху тайком от ее мамки с папкой и братца. Факт, таскаать, налицо! Вот потому-то твари и не трогали эту семейку дегенератов!
Чудовища так пялились в камеру, словно видели меня через телевизор. Пытливо глядели прямо мне в глаза. Не мигая. Лишь раз мне показалось, что один моргнул. Из моего горла вырвался беззвучный вопль, когда я на миг увидел восемь треугольных век.
Я долго не шел спать. Метался из угла в угол. Напился до беспамятства — не помогло. Ночью проснулся от шорохов в стенах. Там кто-то бойко ползал… или… или мне так лишь мерещилось.
Бредовое расстройство. В некотором роде индуцированное — индуцированное теми событиями. Так вы, наверное, скажете.
Вероятно, вы правы. А может быть, и нет.
Когда я той страшной ночью в октябре девяносто четвертого брел по обезлюдевшему городу, меня неотвязно преследовало наваждение: казалось, тени крадутся за мной по пятам вдоль черных кустов.
Наваждение ли?
А если они выследили меня до самого моего дома и годами издеваются — изощренно мстят за то, что я выкурил их из логова — той запертой квартиры?!
Еды им и без меня хватает. И добывать они ее умеют. Я ведь навел кое-какие справки еще тогда, в конце девяносто четвертого. В окрестных пятиэтажках-малосемейках да немецких бараках ночами, бывало, пропадали младенцы. Исчезали из люлек. Молодая мамочка просыпается утром — а дитятки и след простыл. Бесследно исчезли на загаженных улочках Мясухи и несколько незадачливых припозднившихся взрослых — как в воду канули. Милиция только руками разводила. Никаких улик. Об этом писали в газетах — в том числе той, где работал я. Но никому не приходило в голову связать исчезновения в серию. Кругом дураки.
Только я знаю, что к чему.
Посмотрев по телевизору репортаж о семье в разваливающемся бараке, я на следующий день отправился туда. Не знаю, зачем меня черт понес. Бессмысленный, глупый поступок. Я плелся мимо того места, где четверть века назад сгорела малосемейка. Заросший кустарником и деревьями, захламленный пустырь. Вокруг гнездятся утлые домишки, которые потихоньку пустеют. Там же, по соседству на Мясухе, и нужный мне барак.
Выглядит нежилым.
Я долго глядел на обшарпанную дверь, почерневшие дощатые стены, пыльные окна.
Не знаю, сколько мог там так проторчать. Наверное, долго.
В ближайшем окне показалось желтое пятно — лицо. Тут же исчезло. Ржаво заклацал замок входной двери.
Я юркнул за угол и побежал.
Всю обратную дорогу мне мерещилось, будто меня преследуют. Крадутся по пятам, шушукаются. Оборачиваясь, я никого не видел. А прошлой ночью в мою дверь скреблись.
Думаете, я совсем с ума спятил?
Я бы не был столь категоричен.
Да вы хоть знаете, сколько людей каждый год пропадает бесследно в городских джунглях?! Знаете, скольких из них так никогда и не находят — ни живыми, ни мертвыми?!
Сколько еще не снесено этих мерзких малосемеек с черт-те какими ходами в стенах? Сколько еще простоят вечно ветшающие сталинки с замурованными мусоропроводами и каминами? Мы с вами и вообразить не можем, какие ужасы кроются в подвалах старого ***нска…
Что именно произошло в девяносто первом в главном городском морге, так и останется загадкой. Но загадка эта живет среди нас. Живет, жрет и плодится.
За мной придут. Обязательно придут. Я знаю. Они не забыли.
Я не надеюсь, что кто-то всерьез воспримет эти записки. Не надеюсь даже, что их прочтут. Но теперь никто — НИКТО! — не имеет права хоть полусловом упрекнуть меня в том, что я промолчал.
Я не хочу встретить еще одну ночь хотя бы с единым проблеском ясного ума. Со мной ящик водки. Буду пить, пока не отключусь. Надеюсь, лошадиная доза меня наконец добьет, хотя после моих многолетних тренировок это будет непросто.
Как ни крути, никто и ничто не живет вечно.