— Пятиэтажка с квартирами-малосемейками, — продолжал Захарыч. — Почти общага. Табор народу на квадратный метр площади. Там одна супружеская парочка обитает, по ночам соседям спать не дают — орут, гремят. Хором твердят, мол, в ихней антресоли барабашка завелся.
— Терентий Захарыч, так у нас ведь сообщений про барабашку пруд пруди, чуть ли не каждый день, — напомнил я красному от возбуждения главреду.
— Так-то оно так, да не так! — отрезал тот. — Такого, чтоб семейка всем гуртом про барабашку твердила, у нас еще не бывало. Обычно какой-нибудь шизик, который от одиночества запил. Или бабка, которой туда-сюда помирать. А тут… В общем, ты понял. От тебя нужен эксклюзив. Отправляйся прямо сейчас, собирай информацию. Завтра с утра чтоб как штык, без опозданий. А то шкуру спущу! — Захарыч шутливо погрозил сосискообразным пальчиком. — Потом, так и быть, отгул дам за сверхурочные. Ну, и премией не обижу, ты меня знаешь.
Я не возражал. Торопиться домой мне было незачем. К тому же премии нам действительно солидные платили, ни одна переработка без вознаграждения не оставалась. Я начирикал в блокноте адрес и скудные подробности того, что сообщила звонившая, накинул пальто, попрощался с коллегами и отправился к месту событий.
Небо все еще затягивали тяжелые серые облака, но дождь закончился, так что я предпочел троллейбусу пешую прогулку. После нескольких часов в душном офисе нелишне проветрить мозги да размять ноги, тем более что вечер выдался теплый — даром что середина осени.
Я шел по оживающему к концу рабочего дня центральному проспекту, курил и размышлял. Звонок поступил от соседки. Это значило, что сами «виновники торжества», вероятно, разговаривать с представителями прессы не пожелают. Однако, с другой стороны, о барабашке в антресоли могут всерьез говорить только люди с бедненьким умишком. У таких попасть на телевидение или газетные полосы — заветная мечта. А я не лыком шит — раскрутить эту породу на разговор всегда сумею…
Мясуха. Деревянные немецкие бараки соседствуют с аккуратными сталинскими домиками в лепнине, серыми хрущевскими пятиэтажками и конструктивистскими брежневскими коробками-малосемейками без балконов. Все это обильно сдобрено гнилыми сараями, облезлыми турниками и бельем на веревках.
Прибыв по нужному адресу — в неопрятный и безлюдный двор, откуда непогода прогнала даже вездесущую детвору, — я для верности заглянул в блокнот: профессиональная привычка перепроверять данные.
Квартир в каждом подъезде видимо-невидимо — сто штук, по двадцать на этаже. Что ж, на то она и малосемейка. К слову, правильнее такие жилища называть гостинками — с комнатами гостиничного типа.
Я рванул на себя дверь подъезда. Натужно взревела пружина. Внутри царил полумрак, густо пахло готовкой, носками и котами. Из-за дверей слышались голоса — беседующие, бранящиеся, поющие. Я поднялся на четвертый этаж, нырнул в правое крыло коридора — длинную кишку со стенами цвета водорослей. В тусклом свете пары пыльных ламп отыскал дверь. Обшарпанная, покрытая темно-синей краской. На уровне глаз прикручен жестяной ромбик с коряво выгравированными цифрами.
Звонка хозяева не предусмотрели, так что пришлось стучать. Голоса, что на повышенных тонах переговаривались внутри, стихли. Шарканье. Кто-то мучительно прочистил горло. Клацнул замок. В коридор высунулась небритая рожица малахольного косоглазого мужичка. Он вопросительно уставился на меня одним глазом, а другим смотрел в сторону, словно разглядывая что-то за моей спиной. Я поздоровался, показал служебное удостоверение.
— С телевидения? — спросил косой, не глядя на «корочку».
Я назвал газету, которую представлял.
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! — протянул мужичок. — Знаем-знаем, как же! — Мордочка расплылась в беззубой улыбке. Он отошел в сторонку, сделал пригласительный жест рукой. — Меня Николаем звать. Милости просим, как грится!
Я оказался в прихожей — тесной, словно детский гробик. Из полумрака убогой захламленной комнатушки метров пятнадцать площадью на меня лупали три пары глаз. Обрюзгшая неухоженная женщина, которая могла быть и моего возраста, и на полтора десятка лет старше; молодая девка с грузными телесами, толстой косой и заячьей губой — и лопоухий восьмилетний пацаненок.
Отец семейства представил меня домочадцам как сумел. Узнав, что к ним пожаловал представитель прессы, они смущенно заулыбались, стали перетаптываться, переглядываться. Я что-то буркнул в знак приветствия и перешел к делу:
— Говорите, у вас тут барабашка завелся?
— Да это не мы говорим! — набычился Николай. — То вам соседка наша позвонила, курва!