Он рванулся ко мне, крикнул несдержанно;
— Да, стал проявляться! Да, да! И жалею, что поздно. Тогда я, может быть, не ходил бы в дураках.
— В дураках ходить легче, — сказала я как можно спокойней, не обращая внимания на его тон. — Умному жить хлопотно; осмысливать каждый прожитый день — нагрузка изнурительная.
От этого, говорят, седеют. Тебе седина не пойдет. Так не лучше ли жить на земле не раздумывая? Тогда и не надо будет мечтать о подвигах во имя счастья человечества, которые, по твоим словам, заглушаются в тебе окриками...
Вадим пристально взглянул на меня своими выпуклыми глазами и неожиданно усмехнулся.
— Гляжу на тебя, Женя, и поражаюсь: откуда в таком хрупком создании столько зла и иронии? Ладно, твоя взяла. — Он опять заглянул в окно.
— А тот чудак все еще стоит, ждет...
— Кто?
— Парень один. Девица-то его, видать, надула...
Я выбрала платье, захлопнула дверцы шкафа.
— Куда мы пойдем? — спросила я, не в силах сдержать улыбки.
— Не знаю. Встретим Кадю Растворова — решим...
АЛЕША: Окно на третьем этаже померкло. Через минуту Женя выбежала на улицу.
Сзади нее шел тот самый высокий парень с пиджаком через плечо, с которым я полчаса назад разговаривал. Теперь мне волей-неволей пришлось разглядеть его. Русые волосы кудрявились на его висках. Щеки округлые и тугие. Такие же тугие и румяные, с глянцем, губы маленького рта изогнуты обиженно. Ледяные выпуклые глаза прикрыты в прищуре. Женя представила:
— Вадим Каретин.
Он осмотрел меня, чуть откинув голову. Затем, словно осененный догадкой, перевел взгляд на Женю и два раза понимающе кивнул.
— Очень рад, — сказал Вадим с принужденной любезностью.
Рукопожатие его было цепким и отрывистым. Мое появление Вадим воспринимал как непрошеное вторжение в его «владения» и сейчас, я видел это, искал способа, чтобы отразить это вторжение, отстоять Женю. Оба мы испытывали неловкость. Приятельский тон, какой возникает при встрече двух ровесников, мы, не сговариваясь, отвергли.
Девушка наблюдала за нами. Озорное любопытство затаилось и дрожало в уголках ее губ.
— Алеша поступает в наш институт, — сказала Женя и подергала Вадима за пиджак — предлагала идти.
— Запаслись крепкими надеждами? — спросил Вадим с насмешливым намеком. — Глаз потеряли не в борьбе ли за место?
Я покосился на Женю.
— Так точно. Именно в борьбе за место.
Женя, смеясь, привстала на носки, точно шла по жердочке над кручей, — ее веселил наш словесный поединок. Вадим уловил в моем ответе некую тайну, связывающую меня с Женей, насупился, тугие, глянцевитые губы подобрались.
Мы вышли на Садовое кольцо. Простор улицы раскинулся перед нами.
— Куда же мы пойдем? Может быть, посидим в «Пекине»? Туда и Кадя Растворов с Еленой придут.
Вадим, как тот парень в парке, положил руку на шею Жене. Привычно, по-хозяйски. В этом жесте было что-то оскорбительное для Жени, и я готов был вступиться за ее достоинство и скинуть пятерню с теплой и нежной шеи. Женя поняла это и осторожно отвела руку Вадима.
— Мне в ресторан не хочется, — сказал я.
Вадим истолковал это по-своему:
— Финал ужина я беру на себя.
— Все равно. Не имею права.
— Вы хотите сказать: денег? Я это понял.
— Деньги еще не все. Нужно иметь, кроме того, и моральное право на посещение таких мест,
Вадим взглянул на меня своими выпуклыми глазами и ухмыльнулся:
— Ого!.. Это уж что-то идейное. На уровне статей «Комсомольской правды» о стилягах и прочее. Окрика боитесь? Ну, а на то, чтобы дышать воздухом, есть хлеб, смеяться, — тоже надо иметь право?
— Ресторан — не хлеб. Это расточительство времени и денег, и часто не своих. На такое расточительство обязательно надо иметь право, если вообще существует такое право.
Я не знал, на чьей стороне Женя. Черные, взрыхленные волосы ее с завитками на лбу чуть-чуть шевелились.
— По-вашему, Алеша, зайти в ресторан поужинать, даже выпить бокал вина, зазорно?
— Нисколько! — воскликнул я. — Каждый поступает так, как ему нравится. Просто я не выношу пьяных рож, багровых, распаренных, потных. Вы замечали, как водка деформирует человеческие лица?
Некоторое время мы молча двигались к площади Маяковского. Мимо проносились машины и пропадали в тоннеле, играя красными огоньками. Оттуда, из подземелья, вымахивали встречные. Посередине площади, развернув прямые плечи, расставив ноги, стоял на граните бронзовый поэт.
— Вы работаете? — заговорил Вадим, обращаясь ко мне.
— Он недавно из армии вернулся, — пояснила Женя.
— А-а!.. — протянул Вадим. — После десятилетки провалиться изволили?..
— Вы опять угадали. — согласился я.
— Но мысль о дипломе точит душу, как червь? — Вадим качнул головой и тут, же прислонил ладонь к прическе, не отделился ли волосок от волоска. — Как будто все счастье в этом несчастном дипломе!
Я вопросительно посмотрел на него.
— я понял ваш взгляд и отвечаю: не с великим энтузиазмом сражаюсь за диплом. Нет !С курса на курс переползаю с длинными хвостами...
— Вадим!..
— Я ничего не скрываю, Жень-Шень. Все мои родичи ученые. Они хотят сделать и меня ученым — создают династию Каретиных. И наверняка создадут. После института останусь в аспирантуре и так далее. Но если есть династии ученых, артистов, то должны быть и династии рабочих — скажем, столяров, сапожников... Но всех почему-то тянет в инженеры, в профессуру!..
Я не обиделся на него. Этот парень с лицом херувима показался мне забавным.
— В династиях я плохо разбираюсь: из династий знаю лишь одну — Романовых. И то слабо... Впрочем, могу вам сделать предложение, Вадим: возьмите на себя роль родоначальника династии, скажем, обувщиков. Не исключено, что это будет самая прославленная и почетная династия. Женщины будут вас превозносить за изящную обувь... Как вы на это посмотрите? Там и хвосты не станут беспокоить.
Вадим часто замигал.
— Обувщиков? Не гожусь я в родоначальники. Роль продолжателя рода едва тяну.
Мы остановились возле метро. Среди серых квадратных колонн на ступеньках и у входа в зал имени Чайковского толкались молодые люди. Одни поджидали своих подружек, другие искали «лишний билетик» в концерт, третьи заняли места для обычного вечернего времяпрепровождения и случайных знакомств.
— Живете вы. Вадим, сегодня, а мыслишки достаете из какого-то бабушкина сундука, — сказал я, продолжая разговор. — Они давно слежались и заросли паутиной...
— У него четыре тетушки — старые девы, — не без удовольствия вставила Женя и отвернулась, чтобы утаить усмешку.
Вадим понял, что говорил неумно, и, прикрывая неловкость, с досадой оборвал Женю:
— Оставь моих тетушек в покое! — Он повернулся ко мне. — Я рассчитываю, что вы способны понимать юмор.
— Вполне. Моя мать, малограмотная женщина, с детства прививала мне и моим братьям простую заповедь: старайтесь делать людям добро, приносить пользу. Пользу! Образованный человек обязан приносить пользы больше. Пусть этo замечание не покажется вам юмористическим...
Я умолчал об отце: старику до отчаяния хотелось, чтобы хоть один из его сыновей получил высшее образование. «Вам все дано, все дороги для вас открыты, только не плошайте...» Эта избитая фраза в его произношении была исполнена поэтического смысла и легкой горечи: Советскую власть он, рабочий, считал властью родной, и ему было горько, что мы, его сыновья, не пользовались в полную меру ее дарами. Когда я, любимец отца, не сдал после школы в институт, он постарел лет на пять...
— Все это ерунда, что вы говорите, — услышал я сзади себя уверенный и насмешливый голос.
К нам подошел Аркадий Растворов — Кадя, как его называли. Клокастая «кубинская» борода, ястребиный нос и умные, нагловатые глаза. Вместе с Кадей были Кирилл Сэз, большой, жирный, с квадратным подбородком и широкими бедрами; казалось, брюки на этих бедрах вот-вот лопнут. И Мишка Меркулов, худой и длинный, с вставным глазом. Этот расширенный мертвый глаз придавал лицу загадочное и жутковатое выражение и наводил на мысль о сказочных циклопах.