— Все это ерунда, что вы говорите, — услышал я сзади себя уверенный и насмешливый голос.
К нам подошел Аркадий Растворов — Кадя, как его называли. Клокастая «кубинская» борода, ястребиный нос и умные, нагловатые глаза. Вместе с Кадей были Кирилл Сэз, большой, жирный, с квадратным подбородком и широкими бедрами; казалось, брюки на этих бедрах вот-вот лопнут. И Мишка Меркулов, худой и длинный, с вставным глазом. Этот расширенный мертвый глаз придавал лицу загадочное и жутковатое выражение и наводил на мысль о сказочных циклопах.
— Ерунда, — повторил Аркадий, пожимая мне руку. — «Польза людям», «смысл жизни», «благо», «честь», «совесть» — все эти христианские понятия давно пора спустить в мусоропровод. Чтобы преуспевать в этом мире, нужно отбросить весь этот добродетельный хлам прочь. Необходимо выработать из себя подлеца. Не просто подлеца, а величайшего подлеца! Кто больше подлец. тот выше поднимается по служебной и прочей лестницам. Это закон. И если вы этот закон не постигнете, то ни черта в жизни не добьетесь. Могу сказать вам это заранее.
— И достигли успехов в этом направлении? — спросил я.
— Ничего, не жалуюсь.
— Ого!.. Кидаетесь такими словами, чтобы еще больше подчеркнуть свою оригинальность? — Я не раз встречал людей, которые старались ошарашить словом или поступком, чтобы выделиться.
— Никакой оригинальности в этом не вижу, кроме здравого смысла, — ответил Аркадий.
— Здравого смысла? — переспросил я, внимательно разглядывая Растворова. — Вы это всерьез?
Аркадий хитро улыбнулся.
— Я не поклонник серьезных вещей. В любой шутке больше истины и правды, чем в самом серьезном докладе или наставлении. А вы, — спросил он меня, — по всему видать, стоите на коленях перед пошлыми ветхозаветными проповедями «ученье и труд — все перетрут» и все остальное в том же роде. Какая старина, какой маразм! — Аркадий кивнул Вадиму и рассмеялся. — Недавно мы были у Дины Верещагиной. Танцевали, веселились. И вот в самый разгар вечера неожиданно вторглась косматая старина — Динин дядя, профсоюзный деятель какой-то. И вот этот старикан начал к нам придираться и брюзжать. «Что носы повесили, молодежь, — начал он, — аль помешал? В песне вон поется «старикам везде почет». Вранье. Для красного словца сказано. Старики теперь всем мешают. В электричке ехал вместе с молодежью, не чаял доехать. Нет того, чтобы газету вслух почитать, или дискуссию открыть по серьезному вопросу, или на международную тему поговорить. Куда там. Ни одного путного слова не услышал. Мелют какую-то чепуху, хохочут и на патефоне пластинки крутят. Вот какие ваши интересы. Не та пошла молодежь, ох, не та! Не так растим ее, не так воспитываем, хлебнем мы с ней горя, если час испытаний придет. Легко живете, ох, легко! Поете, танцуете, расплескиваете себя по пустякам, ничего не оставляете про запас, про черный день. О революционных традициях знаете понаслышке. Не интересуетесь, как мы завоевывали Советскую власть, как сидели на голодном пайке, как вшей кормили в окопах. Все кричим о воспитании, о гуманном обращении. А вас, молодчиков, стегать надо почаще, как стегали нас. Гайки надо потуже подкручивать... Ручки белые, ноготки лаком покрыты, в шелках — куда вы годитесь!..» Я не стерпел, конечно. «Надоели нам ваши проповеди до тошноты, говорю, — не хотим голодать, не хотим, как вы, вшей кормить. И вообще, дядя, что вы к нам пристаете? Не повернись, не станцуй, не выпей, не засмейся! На одни трудности нет запрета. Сыты по горло вашими трудностями!.. Я думал, у него разрыв сердца будет — так он разъярился.
Мишка Меркулов захохотал, а его вставной глаз глядел на меня недвижно и мрачно.
— Чему вы удивляетесь — спросил Аркадий. — Может быть, не согласны с тем, что мы должны жить без поводырей?
— Не могу понять, — сказал я сдержанно, хотя в душе у меня тяжко закипал гнев. — Если вы живете по тому закону, который только что изложили, то я не могу понять, как вы так свободно разгуливаете по городу среди людей? Вы обязаны быть в зоопарке — в клетке. У вас звериные инстинкты.
Аркадий не ожидал, должно быть, такого моего высказывания. Он отступил на шаг и, сощурясь, оглядел меня с головы до ног. Затем перевел взгляд на Женю, на Вадима, как бы спрашивая, каким образом очутился я в их среде. Вадим смущенно топтался на месте, а Женя склонила голову, чтобы скрыть улыбку. Аркадий кивнул мне пренебрежительно:
— Вы, стало быть, из тех, кто улюлюкает нам вслед на всех перекрестках? Хорошо, что не скрываете своих взглядов, — это достойно. Так вы идете с нами?
— Нет, — сказал я.
Аркадий вопросительно взглянул на Вадима;
— Мы же сговаривались?
Вадим в нерешительности пожал плечами, украдкой покосился на Женю. Аркадий кивнул в сторону «Пекина».
— Мы будем там. Меня ждет Елена. — Он сбежал со ступенек, уводя за собой друзей. Но тут же вернулся и сказал мне шутливо и со злым намеком;
— И еще запомните один совсем не христианский закон: «Утопающего — толкни».
— Ладно, запомню. — сказал я и невольно поежился. точно за ворот мне опустили кусок льда.
— Рисуется. — заметила Женя Вадиму, когда ребята от нас отошли. — Он все время рисуется, Аркадий твой.
— Он не рисуется. — сказал я.
Вадим пояснил с досадой:
— Просто у него есть определенность, свои суждения обо всем.
Нас всех троих сковывала неловкость — непринужденной простоты отношений не получалось. Я видел, что Вадиму не терпелось избавиться от меня и побежать вслед за приятелями. И я уже готов был оставить их. Но Женя, точно разгадав мое намерение, положила руку на сгиб моей руки — оперлась, чтобы поправить ремешок на босоножке. Задержала.
— Куда же мы все-таки пойдем? — спросил Вадим раздраженно.
— Пойдемте в цирк, — сказал я. — Люблю смотреть на ученое зверье.
Тонкая и снисходительная улыбка заиграла на румяных губах Вадима:
— Что и говорить! Зрелище для детей, солдат и нянек. Из детского возраста я вышел, в солдатах не ходил.
— Часть цирковых номеров я могу показать и здесь, — предложил я. — Могу разбежаться и сделать двойное сальто. Могу пройти на руках отсюда и до поэта. Хотите?
— Вы это сделаете без меня. Терять вечер в отделении милиции — перспектива не из веселых.
Я взглянул на Вадима и подумал: «Сейчас я выдам тебе сполна! Всю твою спесь собью».
— Тогда в Парк культуры и отдыха. На танцы!
Пиджак свалился с плеча Вадима.
Женя простодушно рассмеялась.
— Что ты все время усмехаешься, как дурочка! — процедил Вадим сквозь зубы. — Что нашла тут смешного?
— Просто я согласна идти в парк на танцы. Вот и обрадовалась.
— Счастливого пути! — Вадим повернулся и пошел в сторону памятника Маяковскому.
— Стой! — крикнула Женя. — Сейчас же вернись!
Вадим, задержавшись, взглянул на нее через плечо.
— Иди сюда!
— Не пойду.
Женя подбежала к нему. Он вполголоса выговорил;
— Мне надоели твои насмешки, твои намеки. Ты ведешь себя недостойно. Откуда этот парень взялся? Пусть он уйдет!
— Он не уйдет, — сказала Женя.
— Тогда уйду я.
— И ты не уйдешь.
— Уйду.
— Не уйдешь.
Вадим вскинул плечо, поправляя пиджак, и решительно зашагал прочь. Женя постояла немного, глядя ему вслед, затем вернулась ко мне. Она дышала часто и прерывисто.
— Пройдемся немного, — сказала она, не поднимая глаз.
Мы повернули за угол и направились вдоль улицы Горького.
— Алеша, вы злой? — спросила Женя; она взяла меня под руку,
— Нет, — сказал я.
— Зачем же вы так зло сказали Аркадию? Он даже растерялся в первую минуту. А я еще ни разу не видела, чтобы он когда-нибудь растерялся.
— Вы его пожалели?
— Нет, что вы!
— Я сказал не зло, но верно. Разве не так. Женя?