В обществе царила гнетущая атмосфера. Подозрительность, доносительство, непонимание происходящего — всё это отразилось в том, как Тендряков описал потрясший студентов ночной арест в подвальном общежитии:
«Эмка натягивает свою знаменитую шинель-пелеринку, нахлобучивает на голову будёновку. С потным, сведённым в подслеповатом сощуре лицом, всклокоченный, он застывает на секунду, озирается и вдруг убито объявляет:
— А я только теперь марксизм по-настоящему понимать начал...
Я всё ещё ощущал на щеке влажный Эмкин поцелуй. Как два куска в горле, застряли во мне два чувства: щемящая жалость к Эмке и замораживающая настороженность к нему. Нелепый, беспомощный, такого — в тюрьму: пропадёт. А что, если он лишь с виду прост и неуклюж?.. Что, если это гениальный актёр?.. Не с Иудой ли Искариотом я только что нежно обнимался? Влажный поцелуй на щеке...
— А я что говорил! — подал голос проснувшийся в своём углу во время ареста Тихий Гришка. — Талант — она штука опасная!»
Через год, когда СССР испытал свою атомную бомбу, доказав если не своё первенство, то, по крайней мере, равенство с Западом в этом жизненно важном вопросе, охота на космополитов прекратилась. От той смутной поры осталось лишь анекдотично-знаменитое «Россия — родина слонов».
Прошло почти десять лет, пока «социально опасный элемент» Коржавин был реабилитирован и вернулся доучиваться в Литературный институт.
Друзьям его не хватало. И они часто вспоминали стихи Эмки Манделя «Знамёна»:
Людей, думавших не как велено, было много. Освобождая Европу от фашизма, советские воины видели не только его последствия и преступления, они увидели жизнь простых европейцев, которая явно отличалась от жизни рядовых граждан в СССР. Там всё было устроено иначе, люди жили лучше, по крайней мере, до войны, это бросалось в глаза. И у них было больше свободы. Империализм, конечно, их угнетал, но угнетал как-то гуманно, так, что против него не восставали. Вернувшиеся с войны были чем-то похожи на русскую армию, вернувшуюся из Европы после победы над Наполеоном. Дав свободу другим, они не обрели её на родине. Тогда это обернулось восстанием декабристов.
Война с Германией кончилась победой, война с народом продолжалась, но победить в ней было нельзя.
Возможно, ощущение себя как национального поэта, ответственность перед своей миссией в литературе и спасли Расула Гамзатова в те мрачные годы. Он не понимал или отказывался понимать происходящее вокруг. Ему не хотелось тратить время на политику, которая от него не зависела. По-русски он предпочитал читать не лозунги, а прекрасную русскую поэзию.
Позже он напишет в поэме «Времена и дороги»:
КНИГА В «МОЛОДОЙ ГВАРДИИ»
Азербайджанский поэт Наби Хазри, тоже учившийся в те годы в Литинституте, вспоминал:
«Москва... Тверской бульвар. Знаменитый дом Герцена. Литературный институт имени Горького. Как шумно бывало в тесных институтских коридорах во время перерывов!.. Разговоры... Смех... Стихи... Споры до хрипоты... Мы, новички, смотрели на старшекурсников, как на кумиров, как на пророков. И первым кумиром моим в Москве из сынов Кавказской земли стал Расул Гамзатов. Он неизменно обрастал ватагами студентов. Он покорял всех своим остроумием, сочными рассказами, стихами. Куда ни пойдёт — всюду за ним потянутся. Радостно, восторженно. В ту пору иней ещё не тронул его волос. Длинные чёрные пряди ниспадали на глаза. Худощавый. Быстрый, как ястреб».
Вышедшая в Махачкале книга сделала Расула Гамзатова известным на родине и в институте. Но он жаждал настоящей популярности, мечтал о славе, которая вот-вот должна была вознести его на поэтические вершины.