Вахнов стоит как правый. Не сморгнет. В серых распахнутых глазищах — откровенная жалость. К кому?! К трусу. Мнется, краснеет, мямлит:
— Это самое... потому как праздник же. Того... этого... спокон- веков всех мазуриков прощали. Это сакое... Простите. Потому как женщина, должны понимать...
Я едва преодолела искушение всех троих без разговоров вытолкать за дверь. От возмущения даже в горле пересохло. Кашель напал. Не сразу удалось заговорить.
— Вот что, товарищи мужики-добряки. Я очень сожалею, что не оформила материал в трибунал. Простила. Зря. Но я вам не добренькая тетя и впредь не прощу! Никогда! Вот именно потому, что я женщина, я и не могу жалеть труса-мужчину! Как -вы этого не понимаете. За кого просите? Скоро же вы забыли и Ракова, и Потапова, и бедного Митю Шека... Вахнов! Твоя работа, не иначе, заводила этакий.
Вахнов, как всегда, придуривается, руками разводит:
Тык я что ж? Я — как все. Я только к тому, что это самое... мы ж все -по первости боялись. Вона — в сорок первом без оглядки бежали...
Кто бежал? Да еще и «без оглядки»? Ты? Я лично не бежала. Старшина Нецветаев тоже не бежал, Ты спроси Пряхина, как «бежали» пограничники! Отступать с боями и бежать — не одно и то же. А ты, выходит, бежал?
Да и я не бежал! — вскричал задетый за живое Вахнов. — Я ж в тех смыслах, что ахнуть не успели, как Гитлер к самой Москве пришел...
Так-таки и пришел? С развернутыми знаменами и церемониальным маршем? Малышев, что скажешь?
Как пришел, так -и ушел,— растерялся бывший молодой учитель.
Нет, не так! Все Подмосковье дважды умощено немецкими костями. Да вы вспомните хотя бы, как Смоленск обороняли. Малышев, что тогда писали газеты?
«Великое смоленское сражение»...
— Вот именно. Эх, Вахнов, каша у тебя в голове. Парень ты геройский, что и говорить, а думать не хочешь. Воспитываю я тебя каждый день — что об стену горох. Вот что, ребята. Запомните: еще раз с подобной просьбой явитесь —лбом двери откроете! И за остальное не ручаюсь. Ясно? Идите.
Я долго не могла отойти. Соловей пытался меня по-своему успокоить:
Давайте дерябнем по лампадке ради праздника. Эва, сколько у меня этого вашего добра накопилось — почитай что целая баклажка.
К черту!.. Собери-ка к Кузнецову взводных командиров и весь сержантский состав. И по одному солдату от каждого расчета. Из новичков. И Воробьева, разумеется. Надо народ с праздником поздравить.
Поздравлю. Похвалю. Умеренно — в сравнении: наш оборонительный бой местного масштаба — не Сталинградская битва и не Курская дуга. Ну, выстояли, отбили, но ведь иначе и быть не могло! Не героизм,— обыкновенная работа на войне. О Воробьеве — вскользь: простила условно, малейшее проявление трусости — пощады не будет. Я пыталась отыскать в своем сердце хоть капельку сочувствия Воробьеву, но его не было. Знаю: в основе любого предательства лежит прежде всего трусость. Имеет ли право, на жизнь человек с мертвой душой? «Храбрец умирает однажды, трус — тысячу раз». И пусть не думают мои подчиненные, что уже утратил силу суровый, но необходимый приказ: «Ни шагу назад!» Мне не надо готовить конспект: моя память начинена фактами, которые хотелось бы забыть. Но не забываются. И нельзя это забыть.
В окружении трус адъютант застрелил раненого командира «по его просьбе» и был расстрелян по приговору трибунала. Доктор Краснов, струсив, оставил раненых на произвол судьбы. Их случайно спас арьергард. Младший сержант Денисюк, оставшись один у пулемета, струсив, не открыл огня и пытался бежать с поля боя. Я в него стреляла из пистолета трижды и не попала — так тряслись руки. До сих пор не пойму, что мне помешало дать очередь из автомата. Денисюка накрыла мина. Вот потому Соловей и сказал: «Собаке— собачья смерть»... Это надо рассказать. Не доброта, не сопливая жалость — только суровая справедливость обеспечивает веру. Я верю: безоговорочно, неотступно, безгранично, почти фанатично, что справедливость—это Правда войны. А Правда войны заключена в Победе. Победа зависит от меня. Если бы у меня не было этой неистребимой веры с самого начала войны, я бы не стала командиром. Так я примерно все и выскажу —не в назидание, в пример воспитания воли.
Вечером у меня были гости. Соловей собственной расческой вычесывал свою кошку, когда кто-то постучался в щелястую дверь.
— Чего скребешься? — отозвался связной.— Уж коли пришел — запрыгивай.
У порога стоял старшина Нецветаев и раздувал в улыбке завидные усы.