Мир вам, и мы к вам. С праздником!
И даже сразу с двумя. Проходите, Василий Иванович. Гостем будете.
Старшина протянул мне маленький букетик кожистого брусничника и, опередив мое удивление, сказал:!
Вместо цветов. Хотел побольше набрать, да снег. И наклоняться «не того». Все еще после контузии гудит спиноза.
Спасибо, дорогой старшина. Я вас тоже поздравляю. И сегодня, в такой день, скажу: мне просто повезло, что у меня есть вы. Не знаю, что бы без вас и делала. Честное слово.
Обоюдно,— наклонил старшина гладко причесанную голову и самолюбиво покраснел. Соловей подал реплику:
За хорошим старшиной каждый командир как жена за стоящим мужем.
Ишь ты, мудрец,— усмехнулся старшина. И передразнил:— «Чего скребешься? Запрыгивай!» А если бы это, скажем, был командир полка?
Нечего ему тут делать,— заворчал Соловей. — Да и стучаться бы он не стал.
Старшина покачал головой:
— Ай-я-яй. Да к твоему сведению, наш подполковник человек образованный, интеллигентный. Он не только к женщине-офицеру,— к дворнику-мужчине и то постучится! Удивляюсь, как только тебя старший лейтенант терпит.
Я не могла сдержать улыбки:
Да нет, он парень вроде бы ничего. Временами.
А раз так,— подхватил Василий Иванович,—надо выпить. За Октябрь — раз; за Киев — два; за себя — три.
Я рассмеялась:
— А не много ли? Я во хмелю нехороша.
Свяжем! — хохотнул Соловей.
Дай-ка закусить,— сказал ему старшина.
— Подай доппаек. Открой консервы,— приказала я.
Старшина налил из своей баклажки в три латунных стаканчика, приобретенных где-то запасливым Соловьем.
Я отказалась:
— Василий Иванович, увольте. Не принимаю.
— Знаю. Но, как говорят, курица и та пьет. А в такой день... Ну, дорогой товарищ ротный, за нашу Победу!
— Вот тут уж никак нельзя не выпить,— развел руками Соловей.
И я выпила. Храбро, как будто привычно. Закашлялась и засмеялась.
Пришла Мария Васильевна. Праздничная: разутюженная, с необыкновенно сияющими глазами, с белозубой улыбкой. Поздоровавшись, потянула носом воздух, шутливо возмутилась:
Пьяницы. Я вот покажу вам, как девочку спаивать!
А здесь нет девочек, все мальчики,— хихикнул Соловей.
Старшина, подкрутив усы, поклонился, не сгибая контуженной спины:
— Дорогой доктор, позвольте ручку!
Соловей так и покатился, увидев, как Василий Иванович поцеловал врачихе сначала одну руку, потом другую. Тут мой связной вместе с кошкой вылетел за дверь не без посторонней помощи. Я захохотала.
Старшина и Мария Васильевна допивали, что осталось, и степенно беседовали обо всем понемногу. А я вдруг начала клевать носом. Сама дивилась: это с наперстка-то? Уже хотела было, извинясь, нырнуть на нары, но пришли комбат и Рита. Та, как всегда, от самого порога:
— Ой, что было! Иду, а мне навстречу наша Венера едет верхом. Верите ли, ординарцы всего полка за животы держатся: «Пропал жеребец!» Подумайте, раскатывается как на...
Мария Васильевна наморщила тонкое переносье: — Некрасиво, Рита. Венера хороший товарищ. Душой за дело болеет.
Рита, обидевшись, ушла. А я заснула не разуваясь. И так же внезапно проснулась. Гостей уже не было.
Соловей кормил свою ненасытную подопечную. Я сказала:
— Пробегись-ка. Узнай, все ли в порядке. Я что-то малость раскисла.
Спать уже не хотелось. Оставшись одна, я призадумалась. 7 ноября!.. Восемнадцатый по счету Октябрь в моей жизни, а я почему-то помню только один — из далекого тридцать третьего года. Я первоклассница в синей сатиновой юбочке в крутую складку, в белой блузке, перешитой из маминой, с красной суконной звездочкой на груди, в красном, связанном бабушкой берете на макушке, в белых чулках из бабушкиной пряжи, в новеньких брезентовых баретках. В руках у меня красный бумажный флажок.
На деревянной трибуне, изукрашенной нитями плауна и кумачом, струсила я так, что все поплыло перед глазами: знакомые и незнакомые лица; красные косынки; красные береты с бумажными гвоздиками на булавках; флаги; плакаты и дергающиеся на веревочках фанерные кулаки и буржуи. Оглушительно ревел духовой. Комсомольцы лихо пели:
Пятьдесят тракторов!
Пятьдесят тракторов!
Тракторов, положим, было не пятьдесят, а всего пять на весь район. Слабосильные «феденьки-фордзоны» до того были изукрашены плакатами и бумажными цветами — железа не видно.
После всех ораторов я единым духом, зажмурившись, выпалила то ли свой собственный, то ли чужой стих:
Трах-трах-трах!
Керосином брызни.
Мужики на тракторах
Едут к новой жизни!
У моей мамы, стоявшей тут же на трибуне в кожаной распахнутой куртке, глаза стали как плошки. Для нее это был сюрприз.