А дома бабка-ехидница:
— Эх ты, «трах-тарабах»! И охота тебе нашу честную породу на весь район позорить. Уж коли сочинительство щекотит, так складывай припевки. Вот как я про тебя. — Расфуфырила свой атласный сарафан — утицей поплыла по кухне:
Мои ноги на дороге,
Голова в кусту.
Я у тятеньки, у маменьки
Дурак расту.
Чего надулась, как мышь на крупу? Садись чаевничать. Вон какие кокоры с морковью — румяные-преру-мяные. Даром что из серой муки...
Никак, я плачу? Ну не идиотка ли? Ведь запретила себе вспоминать. И опять...
Наконец-то был получен приказ о решительном наступлении двух фронтов: нашего, Западного, и Центрального. Соседи справа и слева после трехдневных непрерывных боев взломали вражеский промежуточный рубеж и продвинулись вперед. На карте-двухверстке это означало всего-навсего пять масштабных сантиметров, а в натуре — десять и местами чуть больше километров. Фланги выровнялись, и наш беспокойный узкий плацдарм «Чертов палец» утратил свое оперативное значение. Теперь линия двух фронтов от Витебска до Гомеля стала почти ровной, если смотреть на карту с севера на юг.
Как всегда, не располагая данными масштабной расстановки сил, мы тем не менее сознавали, что бои будут крайне жестокими. Мы знали, что, прозевав осеннее наступление наших войск в восточных районах Белоруссии, гитлеровское командование спохватилось и приняло все меры для удержания районов западных.
В полосе нашего предстоящего наступления — между Оршей и Могилевом — оборонительная линия противника самим Гитлером была наименована «Фатерляндом». Непосвященный может удивиться: ну не арийское ли нахальство — «Отечество»... на чужой земле! Однако это кодовое название было не случайным: Гитлер и его присные отчетливо сознавали, что сдача Западной Белоруссии для нас обеспечила бы войну уже на чужой территории. По приказу Гитлера города Орша, Могилев и Гомель были объявлены укрепрайонами чрезвычайной важности. По тому же приказу в этих гарнизонах не только каждый военнослужащий, но - даже самый мелкий чиновник захудалого учреждения «нового порядка» был обречен разделить любую судьбу войск переднего края. Аэродромы укрепрайонов буквально заполонила бомбардировочная авиация. По данным оперативной разведки и показаниям пленных нам было известно, что перед фронтом1 нашей части стоят две пехотные дивизии с танками и мотострелковая бригада СС. А против левого крыла фашисты сосредоточили целую танковую армию.
Оборонительный рубеж противника перед нами имел эшелонированную глубину от трех до семи километров— две полосы, по три линии сплошных траншей в каждой. Поэтому-то нам заранее и были приданы танки и небывалое количество артиллерии всех калибров. Однако даже и при такой мощной поддержке на легкий успех мы рассчитывать не могли.
У штабистов нашей дивизии и моего полка оказалось достаточно времени для тщательной разработки в деталях оперативного плана наступления. Было прикинуто, продумано и взвешено на весах тактической мудрости все до мелочей и в подробностях доведено до каждого низового командира в пределах его непосредственной боевой задачи.
Это должно было в натуре выглядеть так.
В восемь ноль-ноль — в течение сорока пяти минут — огневой шквал из двухсот стволов! Причем прицельно по переднему краю. На это время, во избежание поражения осколками своих снарядов, мы должны уйти в укрытия. И там же переждать десатиминутную паузу. Вне всякого сомнения, фашисты, по шаблону, при первом же залпе пушек отведут живую силу во вторую линию траншей. Поэтому, после паузы, предстоит повторный артудар опять по передку продолжительностью четверть часа.
И только после этого за огневым валом, перенесенным в глубину, пойдут танки с автоматчиками на броне. А за «тридцатьчетверками» — мы. Ближайшая наша задача: овладеть первой оборонительной полосой и развивать наступление на вторую, после чего в бой вступят резервы.
До начала артподготовки оставался целый час, но весь батальон уже был поднят «в ружье». И вот мы все, сколько нас тут есть, стоим в траншее в полной боевой готовности. Этот последний час тянется, как долгий год. В полном молчании. Оно не унылое,— торжественное. Неразговорчивы солдаты перед боем. Изредка словом-другим перекинутся командиры — и опять тишина: ни песни, ни,смеха, ни шутки. «Пошутил» только Соловей, молчание для которого равносильно пытке:
— Вот кокнут нас с Мишухой — и копец нашей бабушке...
Ишь ты философ-пророк,— возмущенно заворчал Мишка-ординарец,—чтоб тебя черт уволок...
Это что за похоронки?! Пулеметчица, дай-ка леща своему Санчо...
Даже сердясь, комбат Фома Фомич не может обойтись без шутки. Мне сейчас трудно угадать его настроение: внешне — невозмутим, а вот уверен ли — не знаю. Во всяком случае, бодрится: «За танками пойдем, как по. облаку...» Хорошо бы.