Днем, смотрю, стражник идет из пограничной охраны. «Эй, ты! Что ты тут делаешь?» — «Да вот покойника этого, беднягу, отхаживаю, может очнется». — «Это ты его убил?» — «Нет, господин сержант». — «Я не сержант. Не ты, так кто же?»
А сам в мундире, и нашивки у него с орлами, я и подумал: стражник. Тут бы каждый подумал: пистолетище на поясе, этакий вот, с пушку. А вышло, не стражник он, а начальник по эмигрантам.
Пристал, как репей: «Кто да кто?» Отвечай ему. Разорялся, разорялся, а потом как ухватит меня за волосы и давай таскать, а я сдачи дать не могу — локоть покалеченный, одной-то рукой не развоюешься.
Я ему говорю: «Не бейте меня, раненный я в руку». Тут только перестал меня колошматить. «Раненый? — спрашивает. — Выкладывай, как дело было».
Я и рассказал, что ночью нас фонарями высветили. Мы веселые шли, думали, сейчас на той стороне будем, идем себе, пошучиваем. И только что на середину брода вышли, как сыпанут по нас из карабинов. Место открытое, куда денешься. Всех постреляли. Только мы двое и уцелели, да и то, видите, наполовину — он-то уж не дышит.
«А кто в вас стрелял?» — «Где же нам было их углядеть? Ослепили фонарями, и давай, и давай. Палят, только гром в ушах. Тут вот и рвануло мне локоть. Вдруг слышу, товарищ зовет, просит: „Не бросай меня, землячок, вытащи из воды“. Да хоть бы мы их и видели, какая разница?»
«Судя по всему, говорит, апачи вас постреляли». — «А это кто, апачи?» — «Люди с той стороны. Бандиты». — «Мне говорили — на той стороне техасцы». — «Техасцы техасцами. Бандиты бандитами. Это даже представить себе невозможно, до чего на той стороне бандитов много. Ладно, я поговорю в Охинаге, чтобы жители товарища твоего похоронили, а ты давай-ка отправляйся восвояси. Ты из каких мест? Ну и сидел бы дома. Деньги-то у тебя есть?» — «У него вот в кармане малость нашел. Может, хватит на дорогу?» — «Ладно, на билет я тебе дам. Тех, кто домой возвращается, ссужают деньгами на проезд. Только смотри, второй раз мне не попадайся, так тебя взгрею — больше не встанешь. Не люблю одну и ту же рожу дважды видеть. Ну давай мотай отсюда».
Вот я и явился, отец, чтоб вы про все узнали.
— Так тебе и надо, не будь простофилей, не верь первому встречному. Пошел бы ты лучше к себе да посмотрел, какая прибыль от того, что ты дом бросил.
— Случилось что? Из малых кто помер?
— Трансито твоя сбежала. С погонщиком. Не ты ли мне тут разливался: «Хорошая она, хорошая». Ребята твои у меня в той комнате спят. А ты поди поищи, у кого ночь переночевать. Дом-то я твой продал — в счет расходов на детей. Да еще причитается с тебя тридцать песо за составление купчей и за гербовую бумагу.
— Ладно, отец, продали так продали, в суд вас не потяну. Может посчастливится, найду завтра работенку — верну вам, что задолжал. А в какую сторону ехал этот погонщик, с которым Трансито ушла?
— Вроде бы туда. Я не смотрел.
— Ну, прощайте пока. Я мигом обернусь.
— Куда ты?
— Ее догонять. Вы ж говорите, они в эту сторону поехали.
Анаклето Моронес
Старухи! Дьявольское отродье! Они двигались плотной толпой, точно в церковной процессии. Солнце жарило что есть мочи, а они были все в черном, и пот катил с них градом, как с уморившихся мулов. Я увидел их еще издали: над дорогой поднялась пылища, словно и вправду ко мне на ранчо тянулись тяжело навьюченные мулы. Когда бы не выбеленные пылью лица — ни дать ни взять стая черного воронья. Они шли из Амулы, шли под палящим солнцем и гнусавили молитвы. Пот ручьями лил на засаленные, непомерной величины скапуляры.
Я спрятался сразу, как только их завидел. Я знал, что им нужно и кого они ищут. Подхватив штаны, я кинулся наутек и забился в дальний угол двора.
Но они уже входили в ворота и заметили меня. «Радуйся, Пречистая Мария!» — провозгласили они хором.
А я на камень взобрался и сижу на корточках — не за делом, так просто, только что штаны спущены: увидят, думаю, подойти близко постесняются. Куда там! Грянули: «Радуйся, Пречистая Мария!» — и на меня.
Вот бабы бессовестные! А еще старухи, называется. Бесстыжие! Крестятся, а сами стенкой на меня, стенкой. Обступили, сгрудились, пот с них — рекой, волосы прядями на лицо налипли, будто каждую ведром воды окатило.
— Мы к тебе, Лукас Лукатеро. Из самой Амулы сюда шли, чтобы увидеть тебя. Нам тут, не доходя, сказали, что ты дома. Но только мы не ожидали, что ты нас встретишь на заднем дворе, да еще за таким делом. Мы сперва подумали, ты курам побежал корм задавать, ну и подошли поближе. Поговорить нам с тобой надо.
Ох, эти старухи! Рожи богомерзкие! Противней котяхов, что мой осел навалил!
— Выкладывайте, что у вас там! — говорю им и застегиваю штаны.
А они, чтоб не видеть, глаза закрывают. Скромницы!
— Дело у нас к тебе имеется. Мы тебя сначала в Санто-Сантьяго разыскивали, потом в Санта-Инесе. Спасибо, добрые люди сказали, что ты оттуда уехал, перебрался сюда, на ранчо. Вот мы и пришли. Из Амулы мы.
Я уже и так догадался, кто они и откуда, мог бы даже каждую назвать по имени, но прикинулся, будто и понятия не имею, чего им от меня надо.
— Слава Богу, вот мы тебя и сыскали, Лукас Лукатеро.
Я пригласил их в галерею, принес для них стулья и спросил, не поедят ли они чего-нибудь или, может, подать им хотя бы кувшин воды — утолить жажду.
Они расселись и вытерли потные лица скапулярами.
— Спасибо, нам ничего не надо, — сказали они. — Мы не для того пришли, чтобы доставлять тебе лишние хлопоты. У нас к тебе дело есть.
— Ты меня знаешь, Лукас Лукатеро? — обратилась ко мне одна из старух.
— Вроде бы знаю, — ответил я. — Помнится, я тебя где-то встречал. По-моему, ты Панча Фрегосо. Это тебя ограбил Омобоно Рамос? Раздел догола?
— Зовут меня, верно, Панча Фрегосо, но пока что меня никто еще не раздевал. Это злые языки сплетню распустили. Просто мы с ним заблудились, когда ходили собирать гарамбульо.[10] Я в конгрегации состою, в жизни бы я не допустила, чтобы…
— Чтобы что, Панча?
— Ах, Лукас, Лукас, и всегда-то у тебя плохое на уме! Никак от привычки не отстанешь людей порочить. Ну да ладно, раз ты меня знаешь, а я уж начала говорить, я тебе и скажу, за каким делом мы пришли.
— Может, все-таки принести вам кувшин воды, испили бы с дороги, — спросил я их снова.
— Не стоит беспокойства. Но если ты так просишь, обижать тебя не будем, спасибо.
Я принес им миртовой воды. В кувшине с двумя ручками. Вылакали все до капли. Я притащил второй кувшин. И этот выдули. Тогда я приволок им кувшинище речной воды. К ней они не притронулись, оставили на потом, когда поедят, им, видите ли, после еды захочется пить.
Они сидели в ряд в своих замызганных, пропыленных платьях, десять старух в черном. Дочери Понсиано, Эмилиано, Крессенсиано, кабатчика Торибио и цирюльника Анастасио.
У, старые образины! Хоть бы одна помоложе! Всем под пятьдесят! Высохшие, сморщенные, пожухлый букет третьеголетошних роз. Выбрать не из чего.
— Так что же вам нужно?
— К тебе пришли.
— Ко мне? Спасибо, что вспомнили. Я, как видите, жив-здоров. Напрасно вы обо мне беспокоились.
— Далеконько ты забрался. Надо же, место какое глухое выискал. И ни адреса никому не оставил, ни весточки о себе не подаешь. И где только мы про тебя не расспрашивали — еле-еле на след напали.
— Почему на след? Я ни от кого не прячусь. Нравится мне тут: ни шума, ни толкотни, — вот и живу. А все-таки за каким же делом вы ко мне пожаловали?
— Да видишь ли… Нет, нет, ты не беспокойся, мы не голодные, перед дорогой подкрепились у Торкаситы. Нас там хорошо накормили. Давай-ка лучше рассудим с тобой наше дело. Сядь напротив нас, чтобы нам всем тебя видеть, и выслушай, что мы тебе скажем.