— Может, я и негодяй, но не варвар, — заявил Писарро. — Так что попридержи язык, приятель. И чтоб я больше не слышал от тебя богохульства.
— Если я богохульствовал, проста. Это по неведению. Скажи, где я перешел черту, и я больше так не буду.
— Твои бредовые речи о богах. Меня назвал богом. Такое может говорить язычник, но не грек. Или ты греческий язычник? Тогда тебя нельзя винить. Язычники всюду видят богов. Я кажусь тебе богом? А я — Франсиско Писарро из Трухильо в Эстремадуре, сын знаменитого солдата Гонсало Писарро, полковника пехоты; он служил в войсках Гонсальво де Кордовы, которого называли великим капитаном. Я и сам не раз участвовал в войнах.
— Значит, ты не бог, а просто солдат? Хорошо. Я тоже был солдатом. Мне больше по душе общаться с солдатами, чем с богами, как, думаю, и большинству людей.
Писарро усмехнулся:
— Солдат? Ты?
Этот невзрачный старикашка, более грязный, чем любой мало-мальски уважающий себя конюх?
— И где же ты воевал?
— Я участвовал в войнах, которые вели Афины. Сражался в Потидее, когда у нас возникли трудности с коринфянами — они отказались платить нам полагающуюся дань. Там было очень холодно, а осада оказалась долгой и унылой, но мы исполнили свой долг. Еще через несколько лет я снова воевал — против беотийцев, у Делии, под командованием Лaxeca. Удача отвернулась от нас, и мы с боем отступили. А потом, — продолжал Сократ, — когда Бразид захватал Амфиполис, а Клеона послали выбить его оттуда, я…
— Хватит! — Писарро нетерпеливо махнул рукой. — Эти войны мне неизвестны.
Перед ним, несомненно, был солдат, обычный солдат.
— Что ж, наверное, это место, куда отправляют мертвых солдат, — сказал он.
— Значит мы мертвы?
— Давным-давно. Король здесь Альфонсо, а Папа — Пий, и ты не поверишь, какие по счету. Кажется, демон сказал — Пий Шестнадцатый. А еще американец говорил, что сейчас две тысячи сто тридцатый год. Последний год на моей памяти был тысяча пятьсот тридцать девятый. А у тебя?
Человек, назвавшийся Сократом, снова пожал плечами:
— У нас в Афинах другой счет времени. Но давай считать, дабы продолжить беседу, что мы мертвы. По-моему, это вполне правдоподобно, учитывая, какое странное тут место и каким бесплотным представляется мне собственное тело. Итак, мы умерли и сейчас у нас жизнь после жизни. Интересно, а сюда посылают добродетельных людей или наоборот? Или после смерти все попадают в одно и то же место, независимо от того, каков ты был при жизни? Как ты считаешь?
— Пока не понял, — сказал Писарро.
— Так… Ты вел добродетельную жизнь или нет?
— То есть грешил ли я?
— Да, можно использовать и это слово.
— Он хочет знать, грешил ли я! — поразился Писарро. — Спрашивает, был ли я грешником? Вел ли добродетельную жизнь? Да какое ему дело?
— Сделай милость, ответь, — попросил Сократ. — И ради нашей беседы позволь задать еще несколько вопросов…
— Начинается, — сказал Таннер. — Видишь? У тебя получилось! Сократ втягивает его в диалог!
Глаза Ричардсона сияли.
— Именно! Гарри, это же чудесно!
— Сократ его запутает.
— Не уверен, — возразил Ричардсон.
— Я стараюсь не оставаться в долгу, — начал Писарро. — Если меня бьют, я даю сдачи. Разве это грех? Это здравый смысл. Мы делаем то, что нужно, чтобы выжить и сохранить свое место под солнцем. Да, случается мне и забыть о постном дне, и поминать имя Господа всуе — полагаю, что это грешно, ведь брат Висенте всегда меня корил. Но разве это делает меня грешником? Как только у меня находится время, я каюсь. Наш мир греховен, и я ничуть не хуже других — так за что же меня винить? А? Бог создал меня таким. Я сотворен по образу Его и подобию. И верю в Сына Божьего.
— Так значит, ты добродетельный человек?
— Уж во всяком случае, не грешник. Я же сказал, что если и грешил, то каялся, и мое покаяние очищало меня от греха, словно того и не было.
— Согласен. Значит, ты добродетелен, и я попал в хорошее место. Но хочу окончательно убедиться. Скажи еще раз: твоя совесть совершенно чиста?
— Ты кто, исповедник?
— Всего лишь невежда, стремящийся к пониманию. И ты мне поможешь его обрести, изучая это место со мной. Если я попал в мир добрых людей, то и сам был добродетелен при жизни. Так что облегчи мою задачу, расскажи, есть ли на твоей совести что-то такое, в чем ты раскаиваешься?
Писарро неловко повел плечом:
— Ну, я убил правителя.
— Злого? Врага твоего города?
— Нет, он был мудрым и добрым.
— Тогда у тебя есть причина раскаиваться. Действительно, это грех — убить мудрого правителя.