Писарро не получил ответа. Он заслонился рукой от света и всмотрелся в ослепительную перламутровую белизну. Лицо американца пропало.
— Ты здесь? Куда ты подевался? Ты мне просто пригрезился? Американец! Американец, куда ты подевался?
Контакт прервался внезапно. Таннер сидел неподвижно, стиснув зубы и стараясь унять дрожь в руках. Писарро в голокамере превратился в маленькое пятнышко, не больше пальца. Он продолжал жестикулировать среди туманных завихрений. Его энергия, высокомерие, настойчивое любопытство, лютая ненависть и зависть, его сила, столь внезапно проявившаяся и приведшая к триумфу, все, что составляло Франсиско Писарро, что Таннер ощущал несколько секунд назад, — все исчезло после того, как Ричардсон пошевелил пальцем.
Вскоре Таннер пришел в себя и повернулся к Ричардсону:
— Что случилось?
— Мне пришлось вытащить тебя оттуда. Я не хотел, чтобы ты рассказал ему о его смерти.
— Я не знаю, как он умер.
— Вот и он не знает, и я решил не рисковать. Неизвестно, как такое сообщение скажется на его психике.
— Ты говоришь о нем как о живом человеке.
— А разве он не живой?
— Если бы я заявил такое, ты обвинил бы меня в невежестве и ненаучном подходе.
Ричардсон слегка улыбнулся:
— Ты прав. Но почему-то мне кажется, я знаю, о чем говорю. Разумеется, я не считаю его живым в полном смысле слова. А что ты думаешь по этому поводу?
— Он поразительный. Поразительный! Его сила… я чувствовал, как она накатывается на меня волнами. А как умен! Так быстро соображает… Догадался, что находится в будущем. Хотел знать, кто сейчас Папа Римский. Хотел посмотреть на Америку. А его самонадеянность! Сказал мне, что не будет завоевывать Америку. Он, мол, попытался бы это сделать — вместо Перу, — но только на несколько лет раньше, не сейчас. Сейчас он, мол, староват для этого. Невероятно! Он даже хотел узнать, как умер! — Таннер сдвинул брови. — А кстати, сколько ему? Какой возраст ты вложил в программу?
— Лет шестьдесят. Пять-шесть лет после завоевания Перу и год-два до смерти. Вершина власти.
— Полагаю, нельзя, чтобы он узнал о своей смерти. А то будет слишком смахивать на призрака.
— Так мы и решили. И смоделировали его таким, каким он был, когда уже сделал все главное в своей жизни, став тем Писарро, которого мы знаем. Но предсмертных впечатлений подлинного Писарро у смоделированного Писарро нет. Ему не нужно о них знать. Никому не нужно. Потому я тебя и отключил, понимаешь? А вдруг ты знаешь об обстоятельствах его смерти и собирался ему сказать.
Таннер покачал головой:
— Если и знал, то забыл. А как он умер?
— Именно так, как он и предполагал: от рук собственных соратников.
— Значит, он видел, к чему все идет.
— В том возрасте, в каком мы его создали, он уже знал, что в Южной Америке вспыхнула гражданская война, что конкистадоры ссорятся из-за дележа добычи. Мы вложили в него и эти знания. Он знает, что его сподвижник Альмагро выступил против него и он, Писсаро, разбил Альмагро в битве и казнил. А вот о том, что сторонники Альмагро намереваются ворваться в нему в дом и убить, он не знает — но наверняка предполагает такую возможность. Прикинул, как все могло случиться. Собственно, так оно и вышло.
— Невероятно. Какая проницательность!
— Конечно, он был негодяем. Но и гениальным человеком.
— На самом деле? Или это ты с помощью программы сделал его гениальным?
— Все, что мы в него вложили, — это факты из его биографии, схемы событий и реакций на них. Плюс информация современников Писарро и позднейших историков — чтобы углубить характер. Вложите достаточное количество таких сведений — и получится цельная личность. Это не моя личность, Гарри, и никого другого из тех, кто работал над проектом. Вложи в модель набор событий и реакций, присущих Писарро, — и получишь Писарро. Как с его жестокостью, так и с его гениальностью. Вложи другой набор — и получится кто-то другой. И на этот раз мы наконец убедились: если все делать правильно, то компьютер выдаст нечто большее, чем простая сумма вложенных данных.
— Ты уверен?
— Заметил, как он был недоволен тем испанским, на котором, по его мнению, ты говорил?
— Да. Он сказал, что язык звучит странно и что, кажется, больше никто не знает, как правильно говорить по-испански. Я особо не обратил внимание. А твой интерфейс говорит на плохом испанском?
— Конечно, на плохом испанском шестнадцатого века. Никто ведь не знает, как правильно звучал испанский язык в шестнадцатом столетии. Мы можем только предполагать. И, судя по всему, наши предположения не совсем верные.