В голосе его мне впервые услышалось снисхождение верховного жреца к щенку на ступенях храма.
Началось мордование. Я перестал спать. Болело сердце и весь левый бок. Я вскакивал ночью от удушья. Зима кончалась.
– Отработка строевого шага в три темпа, – издевался он. – Что, не нравится писать просто, а?
Я преступно почитывал журналы и ужасался. Я хотел печататься и заявлять о себе. Но течение несло, и я не сопротивлялся: туманный берег обещал невообразимые чудеса – если я не утону по дороге.
В апреле я принес четыре страницы, которые не вызвали его отвращения.
– Так, – константировал он. – Второй класс окончен. Небыстро. Не совсем бездарь, хм… задатки прорезались…
Наверно, я нажил нервное истощение, потому что чуть не заплакал от любви и умиления к нему. Старый стервец со вкусом пукнул и поковырялся в носу.
Допив портвейн, он поведал, что сейчас – еще в моей власти: бросить или продолжать; но если не брошу сейчас – человек я конченнй.
Я, почувствовав в этом посвящение, отвечал, что уже давно конченый, умереть под забором сумею с достоинством, и сорока пяти лет жизни мне вполне хватит.
В мае я принес еще два подобных опуса.
– Не скучно работать одинаково?
– Скучно…
– Элемент открытия исчез… Ладно…
Седьмое! – он стукнул кулаком по стене. – Необходимо соотношение, пропорция между прочитанным и пережитым на своей шкуре, между передуманным и услышанным от людей, между рафинированной информацией из книг и знанием через ободранные бока. Пошел вон до осени! И катись чем дальше, тем лучше. В пампасы!
Я плюнул на все, бросил работу и поехал в Якутию – "в люди".
Память у него была – как эпоксидная смола: все, что к ней прикасалось, кристаллизовалось навечно.
– Восьмое, – спокойно сказал он осенью. – Наляжем на синтаксис. Восемь знаков препинания способны сделать с текстом что угодно. Пробуй, перегибай палку, ищи. Изменяй смысл текста на обратный только синтаксисом. Почитай-ка, голубчик, Стерна. Лермонтова, которого ты не знаешь.
Я налегал. Он морщился:
– Не выпендривайся – просто ищи верное.
Продолжение последовало неожиданно для меня.
Девятое, – объявил он тихо и торжественно. – Что каждая детал должна работать, что ружье должно выстрелить – это ты уже знаешь. Слушай прием асов: руже, которое не стреляет. Это похитрее. Почитай-ка внимательно Акутагаву Рюноскэ-сан, величайшего мастера короткой прозы всех времен и народов; один лишь мистер По не уступает ему. Почитай «Сомнение» и "В чаще". Обрати внимание на меч, который исчез неизвестно куда и почему, на отсутствующий палец, о котором так и не было спрошено. Акутагава владел – на уровне технического приема! – величайшим секретом, юноша: умением одной деталью давть неизмеримую глубину подтекста, ощущение неисчерпаемости всех факторов происходящего… – он закашлялся, сломился, прижал руки к груди и захрипел, опускаясь.
Я заорал про нитроглицерин и, перевернув кресло, ринулся в коридор к телефону. Вызвав «скорую» – увидел его землисто-бледным, однако спокойным и злым.
– Еще раз запаникуешь – выгоню вон, – каркнул он. – Я свой срок знаю. Иди уже, – добавил с одесской интонацией, сопроводив подобающим жестом.
С приемом "лишней детали" я мучился, как обезьяна с астролябией. Безнадежно…
– Не тушуйся, – каркал наставник. – Это уже работа по мастерам. Ты еще не стар.
И подлил масла в огонь, уничтожающий мое представление о том, как надо писать:
– Десятое. Вставляй лишние, ненужные по смыслу слова. Но чтоб без этих слов – пропадал смак фразы. На стол клади «Мольера» Михаила Афанасьевича.
И жезлоообразный его палец пустил неправденое течение моей жизни в очередной поворто, столь похожий под откос. По старому английскому выражению, "я потерял свой нерв". В марте, через полтора года после начал этого самоубийства, я пришел и сказал, что буду беллетристом, а еще лучше – публицистом. И поднял руки.
– Одиннадцатое, – холодно вымолвил мой Люцифер. – Когда решишь, что лучше уже не можешь, напиши еще три вещи. Потом можешь вешаться или идти в школьные учителя.
Все кончилось в мае месяце. Хороший месяц – и для начала, и для конца любого дела.
– Молодой человек, – обратился он на "вы". – У вас есть деньги?
Денег не было давно. Я стал люмпеном.
– Мне наплевать. Украдите, – посоветовал он. – Придете через час. Принесете бутылку хорошего кньяку, двести граммов кофе, пачку табаку "Трубка мира" и самую трубку работы лично мастера Федорова, коя в Лавке художника стоит от тринадцати до сорока рублей. Не забудьте лимон и конфеты "Кара-кум".