Свет киностроя погас, светильники зажглись, Толлак принялся возиться с механизмом, пуская киноплёнку в обход зубчатых колёс для перемотки. – Мне! – лютокот перегородил проход к камбузу. Собрав подорожную в виде нескольких селёдочных голов, зверь милостиво пропустил Безмера и вернулся к обогревателю. Подавальщик принялся оделять путешественников рушничками и тарелами[179], на каждом – кучка маленьких кусочков жирной сельди, горка сладкого лука, и чарка. На этот раз, запах из неё напоминал о чём-то добротном, но по первому применению для питья не предназначенном, например, о топливе для поршневых двигателей. По-видимому, сомнение отразилось на лице К#варе, потому что Левота счёл нужным его развеять:
– Выпей, краса невиданная из земли неведомой! Здоровье моей бабушки пьём, а она без чарочки чамбы ко сну не отходит ещё с Кальмотова разорения! В подтверждение своих слов, купец встал, влил в себя топливо, тут же всосал, как пылесос, с тарела закуску, торжественно утёрся рушничком, и уставился на К#варе. Адусвинта опять начала хихикать, так что отступать было некуда: – Здоровье твоей бабушки! К#варе повторила в точности то же, что сделал купец. Чамба была практически лишена собственного вкуса, но после неё, ощущения от селёдки и лука труднообъяснимо изменились. Кроме того, возникло чувство, что время на сообщение между мозгом и телом возросло раза в три. – Это по-нашему! – купец с размаху плюхнулся в застонавшее кресло и принялся за налимью печёнку. Самбор, едва уполовинив свою чарку, уважительно кивнул К#варе. Ещё лучше, скрипачка поперхнулась чамбой и вывернула селёдку с тарела частично на скамью, частично на предположительно знавшего больший толк в треске соседа, тут же принявшегося хлопать её по спине. Тем временем, стюард успел перемотать и спрятать в жестянку хронику и зарядить кинокартину. Свет вновь померк, кинострой застрекотал. Хлопья крупного снега кружились над чёрными ветвями вишен с давно облетевшей листвой и над странно выгнутыми крышами высоких чертогов, крытыми тёмной черепицей. По узкой улице брёл одинокий и, по всему судя, видавший лучшие времена странник, пьяно пошатываясь и волоча за собой секиру. Не лишённым приятности голосом, странник напевал:
К звукам пения и неровных шагов пьянчуги прибавился глухой стук копыт. Всадник в доспехах из блестевших лаком металлических пластин, переплетённых вместе шнурами, вытащил из ножен меч, занося его для удара. Странник качнулся в сторону, едва на вершок разминувшись с боком коня, и одновременно вскинул секиру, как крюком, вытаскивая ей верхового из седла. Тот коротко пролетел по воздуху и упал навзничь, его меч звякнул о камни. Неверной походкой, странник подошёл к поверженному неприятелю и с хрустом опустил своё оружие. – «На отбитый кусок топора», – допел певец, глядя на вытащенное из головы врага лезвие секиры, выщербленное и покрытое тёмной кровью. – Лошадь! Лошадь ничего не сказала, но прекратила бегство. Странник перешагнул через труп, порывшись за пазухой, вытащил яблоко со слегка сморщенным и потемневшим боком, положил на раскрытую ладонь, и встал в ожидании. Продолжая опасливо косить глаза в сторону мертвеца, животное взяло яблоко. Раздался хруст, сочнее и продолжительнее недавно прозвучавшего при внедрении секиры в череп. Ведя лошадку под уздцы и шагая несколько увереннее, певец вышел по улице к гавани, где у одного из пирсов его ждали двое. – Пиндсвин, откуда лошадь? – спросил один из них. – Где «Невоздержанность Феронико»? – прозвучало вместо ответа.
– Колошенцы по какой-то блажи собирались закрыть ворота в гавань, Ветурлиди вывел корабль, на рейде за Нуткиным Островом тебя ждёт! Лошадь шла шагом по обнажённому отливом сырому песку. На вид окончательно протрезвевший Пиндсвин сидел в седле, его остававшиеся безымянными товарищи брели чуть поодаль. Берег порос исполинскими соснами, с их ветвей свисали бороды мха. В куче водорослей, у кромки волн что-то валялось. Крышка ларя странной работы была наполовину открыта, на листьях морской капусты и на песке поблёскивали вычурные и почему-то казавшиеся зловещими украшения, с узорами, хитро составленными из изображений зубастых глубоководных рыб и переплетений осьминожьих щупалец. Чуть поодаль от ларя лежало частично скрытое морской травой тело. Изображение исчезло, одновременно завоняло горелым. – «Киностройщика на мыло»! здесь кричать не принято? – негромко полюбопытствовал сосед Адусвинты слева. В полутьме, Толлак вытащил из ящичка под киностроем маленький резак, гнёт[181] для киноплёнки, кисточку, и банку с клеем. – Пару диалептов, гости дорогие! – сказал стюард. – Безмер, чтоб ожидание скоротать, благо и штоф, и чарочки остались, обнеси честно́е собрание чамбой? – предложил Левота. – А потом мне селяночки с морским змеем? На этот раз, чамба, даже без закуски, пошла на удивление гладко, как янтарь, скользящий по шёлку. К удивлению К#варе, схоласты лишь чуть пригубили свои чарки. Стрёкот киностроя возобновился.
– Разговоры да разговоры о моряках и русалках, – сказал Пиндсвину товарищ. – Но вот она, русалка, и будь даже живая, куда? Тело, частично очищенное от водорослей, лежало перед ними ничком. Его покрытая мелкими пятнышками нижняя часть напоминала не столько рыбу, сколько дельфина или морского змея, сужаясь вверх ко вполне девичьему стану. В мокрых волосах запутался венец – щупальца, сжимавшие самоцветы. – Ну ты деревня, – укорил его третий моряк, наклоняясь над мёртвым существом, чтобы перевернуть. – Вот куда! Глаза мёртвой русалки были закрыты. Венчавшая тоненькую шейку с забитыми песком прорезями жаберных щелей голова безжизненно перекатилась на бок, большой рот с пухлыми губами слегка приоткрылся. Показалось несколько рядов шилообразных зубов, с которых закапала полупрозрачная вязкая жидкость. – Кто чем, а я бы не стал, – изрёк Пиндсвин, по-прежнему сидя в седле. – Возьмём сокровище, и пошли к «Невоздержанности»! – голос первого моряка слегка дрогнул. – И сокровище бы оставил, – невозмутимо закончил верховой. – Ты что, это ж тироны[182] в красном золоте! – второй моряк потянул за венец.
Одно из век русалки дрогнуло, матрос отшатнулся, из глазницы вылез небольшой краб и бочком двинулся по песку, сжимая в клешне волокнистый кусочек мертвечины.
Проблески сознания вернулись к К#варе, когда двое несли её – один бережно держа под мышки, другой за ноги – по узкому проходу. – До начала вахты, думаешь, проспится? – сказал со стороны ног Самбор. – Может, и проспится, пять часов ещё, – ответил Йоло хореограф. – Даже если и не проспится, пару часов Кромбьёрн ей, поди, простит. Умница, сиротка, руки золотые, растяжке только позавидовать, и прирождённое чувство ритма. Был бы я сам по женской части, восемь из Четырнадцати мне в помощь, втрескался бы. Пришли. Рука Йоло, поддерживавшая правое плечо К#варе, куда-то делась. Щёлкнул язычок замка. – Стащи с неё сапоги, и пусть отсыпается, – заключил хореограф. Его вторая рука тоже куда-то пропала, но под головой, плечами, и спиной оказалось что-то приятно-мягкое. – Где бы Меттхильд присмотреть такие сапожки? Змеиная кожа, нет? – Самбор возился с правым сапогом.
«Шкура диатримы», – хотела объяснить К#варе, но язык не слушался. Схоласт снял правый сапог, поставил его на рундук в ногах койки, и принялся за левый, продолжая приговаривать:
– Кайсане, конечно, потрясающий народ. В одиночку с копьём на саблезубого кота, огненными муравьями похлёбку приправляют, неделю без воды пешком по пустыне, третье поколение против работорговцев не сдаются, но чамбу пить… – Не умеют, – хором сказали Йоло и Самбор.
Глава без одного дюжина. Безымянный остров. Форштевень атомолёта, даже неподвижного, продолжал рассекать холодный воздух с несомой ветерком взвесью мельчайшей пароси[183], и капельки пресной воды бежали по титановому носовому украшению, изображавшему деву в развевающемся плаще, с простёртым вперёд раздвоенным посохом. В посохе заодно помещались датчики давления и термокрасии, а электрически нагревавшаяся проволока анемометра между рогами его навершия измеряла скорость – не вполне ясным Мировиду лётчику образом (не иначе, этот день школы он прогулял). Взгляд титановой девы был устремлён к еле различимому в серости воды и неба окоёму, её точёные черты лица – сосредоточенны и строги, как и подобало предводительнице древнего энгульсейского племени и волшебнице, жившей вскоре после Фимбулвинтера. Когда доподлинно, тоже было загадкой (надо было полагать, что соответствующую часть истории преподавали в тот же прогулянный Мировидом день, когда дидакт-филофизик рассказывал про искусство анемометрии).
Сидя в левом по ходу кресле перед штурвалом синхроптера[184], покачивавшегося на поплавках со сложенными лопастями, так что открытые люки было вровень с грузовым портом в борту «Хранительницы Меркланда», Мировид задумался – почему говорят «точёные черты лица»? Выточить на токарном станке лицо никак нельзя. Можно ось, вал, или ножку для стула. Что там лицо, даже ногу, как у девы, и то не выточишь. Кстати, о ногах…
184
Синхроптер – вертолёт, имеющий два несущих винта, вращающихся в противоположных направлениях, расположенных со значительным перекрытием, и с небольшим наклоном осей вращения друг к другу.