– Тоже от повивальной науки, хоть и не такая, конечно, лажа, как на Сересе…. – Я не вижу, в чём проблема Сереса, – вступила Акерата. – Если подойти беспристрастно и найти для затруднения решение точно по нему. Их беда – не от наук, а от неразумного их использования. Стало быть, решение надо тоже подобрать научное или технологическое, зато рачительное. – Как это в чём проблема Сереса? – возмутился водила. – Как стало можно задать пол младенца в утробе, на одну девочку у них стало рождаться по три мальчика! Со всего Моря Тьмы Островов дев теперь крадут! – А надо бы им баб резиновых наделать, – рассудила повитуха. – Можно и аниматронных, чтоб кричали по-сересски «Возьми меня, я вся чешуся», или ещё что-нибудь. Новый материал, подъём ремёсел, никаких трагедий с угонами и работорговлей. И при правильном уходе за резиной, вполне гигиенично. Кромвард, Самбор, и Агенор засмеялись. – Справедливости ради, скажу, – проржавшись, заметил янтарный схоласт. – Серес Сересом, а вот неприятности Девятиречья, а от них, и соседей, и наши теперь – разве что на треть от неразумия в использовании лекарской науки.
– Тогда на две трети от чего? – спросил Кромвард. – От прочего неразумия, чтоб не сказать отвязной дури. – Как это? – Да так. Поднялось лекарское искусство, за ним возросла рождаемость, за два поколения, народ увеличился вчетверо, если не больше, а новых детей надо кормить. Девятиреченцы отроду жили кочевым животноводством, а им одним не пропитать такой прибыток. Почва там плодородная, никогда не была под плугом, принялись её распахивать, а не зная, как, землю можно и погубить. Им бы дедушку Собко в совет… Так, что отвели под пшеницу, истощили в порошок за дюжину-полторы лет, а киёму сожрала зараза. Начались пылевые бури, земля перестала родить. Это вторая треть. – А третья? – продолжал допытываться водила. – А третья – чолдонский закон, если это вообще можно назвать законом. По их понятиям, если ты не чолдонец и не гость, с тобой можно делать всё, что угодно, а чужой закон им даже не закон, а… Мало я их положил на Сотниковом Шеломе! За Мельдуна, вдесятеро больше надо бы! Лучший криптограф Нордланда… – Меч мести – обоюдоострый, – сказал Агенор. – Им ударяя, можешь нанести рану и себе.
– За Мельдуна ты по-любому отомстил, – подтвердил водитель. – Что-то мне от этого не легче, – всё не хотел соглашаться Самбор. – А кому сейчас легко, – ядовито-сочувственно выдала Акерата. – Только не на одной твоей обиде земной круг грыжей выперло. К удивлению Сетника, Самбор согласился:
– Твоя правда, я сам давеча тем же Осеберта попрекал! Я хоть муж опоясанный, и за себя, и за друзей могу постоять, а тут дети остались неотмщёнными сиротами! – Хуже, чем просто сиротами, – в кузове повеяло загробным холодом, словно говорила не служительница светлых богинь возрождённых Девяти Миров, а вёльва[264]. – Антилепто, у него на глазах родителей убили, а потом семейную собачку заживо освежевали, и его заставили есть. – Могли такое и не с собачкой сделать, – добавил Агенор. – «Они нас изнасилуют до смерти, сдерут кожу, и съедят, и нам ещё очень повезёт, если именно в этом порядке», – Кромвард повторил слова шкипера «Эльдфлуги» из фантастической кинокартины того же названия. – Это не кино, – сказал Агенор.
– Не съедят, – перебил Самбор. – Их обычай – есть только четвероногих.
– Точно! – согласился водила. – «Что о четырёх ногах, а и чолдонец не съест»? – Загубил шутку, – укорил Агенор. – «А не всякий чолдонец съест». – Аа уто, уоо-таки? – спросил с носилок воин с перевязанной головой. – Стол, – торжествующе ответил Кромвард. Акерата не разделила его веселья: – Кому шутки, а Линбьорг как раз изнасиловали до полусмерти, а вторую деву, как её… Повисло молчание. Сетник мысленно передёрнулся. В правилах первой дюжины было не сочувствовать никому за пределами братства. Почему-то этот завет вдруг показался подстаршине сомнительным. Дева со ртом на молнии вдруг заговорила:
– Ормхейд, её зовут Ормхейд. – З-за такое не просто убивать надо, а… – Кромвард начал заикаться. – С-с-самих их д-до с-с-смерти изнасиловать!
– Ну да, а с живодёров шкуры содрать, – Агенор с хрустом потянулся. – Без толку. – К-к-как б-б-ез толку?
Машину тряхнуло. – Ты веди, веди. По нашему закону не зря никаких страшных пыток и казней не определено, только вира, чтоб обиженному помочь. От виры польза очевидна, а вот поймал ты преступника, и долго мучал его до смерти – от этого кому польза? – Ч-ч-чтоб д-другим неповадно было! – Кто уже на такое, как те чолдонцы, способен, у него способности к эмпатии нет, и быть не может! Он чужое страдание не только к себе не примерит, наоборот, будет смотреть, да радоваться! – Верно, – согласился Самбор. – До меня, и то только сравнительно недавно стало доходить, что всё, что может произойти с кем-нибудь, может произойти и со мной. – А до того ты думал, что бессмертен? – спросила Вигдис. – Ну, не бессмертен… Нагадали козе смерть, а она всё пердь да пердь, – Самбор ненадолго замолчал, потом продолжил. – Но думал, если найду смерть, так непременно вместе со славой – или в честном бою, или в полёте. А ведь запросто может выйти, как с моим отцом – из каких только передряг не выходил, а потом в Синей Земле укусила не та ящерица – и за полгода сошёл на нет… Или дурная пуля. Если б не Пальнатоки с Фюна, так бы и вышло. – Или вот как с Мельдуном – яку под копыта хлоп, и всё, – предположил Кромвард. – Даже не лезь туда! – возмутился схоласт. – Он как раз погиб предостойнейше! Представь, весь утыканный стрелами, в неравном бою, из последних сил занёс меч… Сетник мог бы поправить, но не стал. Во-первых, Вигдис гладила его голову. Во-вторых, важным теневым заветом было не делиться подробностями без нужды. В-третьих, пусть лучше «погиб предостойнейше». – Агенор, сложишь о нём! – сказал Самбор. – Сложу. – Вису! Или ещё лучше, былину! – Не вису, и не былину. Я не скальд, я рапсод. Про Мельдуна будет в песни «Падение Бунгурборга», а песнь станет частью эпической поэмы. «Мельдун криптограф призвал… На чолдонцев проклятие Крома…» Сетник приоткрыл глаза – кто-то через него перелезал. Впереди, Агенор пару раз негромко провёл по струнам теорбы, но не стал играть, как будто что-то ему не понравилось.
– Сейчас, сердце ей проверю, – Акерата склонилась над Ормхейд с фонендоскопом. – Потом настрою. Тихо все! Вытащив наконечники прибора из ушей, повитуха обвела внутренность броневоза тяжёлым взглядом. – Неууто помеууа? – спросил лежавший на носилках по другую сторону от девы раненый с перевязанной головой. – Да нет, ритм ещё хуже пока не стал, и в лёгких жидкости не слышно. Как Кромвард наяривает, может, и живой её в Щеглов Острог привезём, если с поворота в Кемнадер не слетим. Только нет у меня веры, что в том ей услуга. Передай теорбу, да не убей никого, а как настрою, спой что-нибудь не самое эпическое. Сетник, пить хочешь? – Хочу, – оценив своё состояние, признал подстаршина. – Вигдис, дай ему Кибелова чимара. – Ладо, подними голову! Послышалось бульканье, и Вигдис поднесла к Сетникову рту крышку-стаканчик от термоса. Из неё поднимался пар с очень странным запахом. – Это точно чимар, а не лыжная мазь? – осторожно спросил подстаршина. Агенор потянул носом: – Кибел-паромщик в чимаре толк знает, оказывается! Это бунунский, отборный, живительный! Листья коптят над дровами из горной сосны! Вигдис, доченька, и мне налей! Кромвард, где у тебя были кружки? Ещё кому? Пока Акерата настраивала струны, Сетник и рапсод пили чимар – больше никто не осмелился к ним примкнуть. Напиток действительно оказывал живительное действие – настолько, что Сетника разобрало любопытство, и он приподнялся на локте и отодвинул одеяло, чтобы посмотреть на свою ногу. Штанина портов была отхвачена ножницами, рану покрывал небольшой пластырь, из его середины почему-то торчала прозрачная трубочка. – Вигдис, особо с ним не няньчись, – присоветовала повитуха. – Больше полутора кружек крови твой ладо не потерял, дёшево отделался. – Так, только как вообще пуля может пробить добрый сиилапановый доспех, да ещё почти навылет? – недоуменно вопросил Самбор. Он сидел за левым пулемётом, рядом с Кромвардом. – Посмотри на пулю, вон она в гадюшничке, – скрытый за ящиками с боезапасом водила протянул назад жестяную коробку, ранее стоявшую на полке перед бронестеклом. – Что за незадача? – схоласт поднёс выловленную в коробке пулю к носу, потом подбросил её и поймал, и наконец куснул. – Бронебойная! И с фторопластовым покрытием! Откуда у дикарей такие пули?
У подстаршины имелись вполне определённые предположения на этот счёт, основанные на наличии у ныне покойного Муховора деловых отношений, требоваваших отправки небольших, но увесистых грузов через леса на восток, под покровом ночи. – Держи! – Акерата протянула теорбу рапсоду. – Не эпос! Агенор не без труда пристроил саженную вишнёвого дерева шею с ладами под углом, чтоб не касалась потолка, и заиграл. Звук, совершенно заполнивший тесную внутренность броневоза, оказался глубоким и бархатным, а напев – узнаваемо полузабытым. Прокуренно улыбнувшись Акерате, рапсод запел: – «Счастия той, кого так люблю, Хоть чувство не нашло ответ, Все мысли о ней, и сладка моя грусть, Пускай надежды нет.»[265] К Агенору присоединилась Вигдис: – «С глаз тебя долой, Ты сгубила мой покой, Так сброшу страсти гнёт. Тщусь тебя коснуться, А надо бы проснуться, Ведь ты – запретный плод». По трезвому рассуждению, старинная песня уместнее звучала бы под сводами пиршественной палаты в каком-нибудь замке на высоком меловом берегу Энгульсея, но звуки необъяснимо слились в гармонию с пыхтением двигателя, свистом ветра, скрипом распорок ободранного кузова, и металлическими лязгами цилиндров на тросе. Линбьорг-рот на молнии стала подпевать, даже в глазах Антилепто кратковременно блеснула искра жизни. Теорба отыграла, рапсод спросил: – Теперь что споём? Может, и сыграет кто? Сетник мог бы и сыграть, но единственная песня, что приходила на ум, была почему-то «На семь замков запирай вороного, выкраду вместе с замками[266]