— Я не сержусь, откуда вы взяли, — заговорил Сережа, пятясь к двери. — Я уж потом как-нибудь.
Он осторожно прикрыл за собой дверь, а Надя, постояв немного, оделась и вышла на улицу.
До школы она шла кратчайшим путем, тем, которым ходила раньше, в годы учебы. Войдя в вестибюль, облегченно вздохнула. Уже не торопясь, поднялась на второй этаж. У стеклянной двери, ведущей в общий зал, остановилась, прислушалась к голосам, доносившимся из глубины, оттуда, где была сцена. Голос матери выделялся среди остальных, и по тому, как он звучал — строго и наставительно, — Надя поняла, что мать недовольна какой-то своей воспитанницей.
Когда Надя вошла, Все кружковцы замолкли, а Лукерья Васильевна, соскочив с подмостков, улыбаясь, пошла навстречу дочери. Она, поцеловав Надю, сказала:
— Спасибо, Надюша. Я знала, что ты придешь.
Затем она громко захлопала в ладоши, заговорила:
— Витя, Гена, Рита — приготовиться! Прорепетируем еще раз начало второго действия. Оленька, а ну-ка принеси текст. Да поживее!
Оленька Коркина, та, которая играла в спектакле роль бабушки, принесла текст пьесы, и пока Надя вчитывалась в него, Оленька прижималась к Лукерье Васильевне, шептала:
— Мне страшно, так страшно.
— Всем было страшно, — говорила Лукерья Васильевна и гладила Оленьку по голове.
— Она ведь артистка, из Москвы.
— А была девочкой, как ты.
— Ну да… скажете тоже!
— Ты что же, не веришь? Если не веришь, тогда, конечно, лучше уйти. Совсем уйти.
— Я верю.
— А раз веришь, возьми себя в руки и не болтай чепухи.
«Неужели я была такой, как Оленька? — подумала Надя. — Такой, как эта Оленька?» — повторила она.
Надя взглянула на мать, которая, обнимая Оленьку за плечи, шла с ней на сцену, и у Нади было такое чувство, словно это не Оленьку, а ее, Надю, мать ласково и бережно обнимала за плечи и вела к сцене.
Это чувство, возникшее в ней, усиливалось с каждой минутой.
Надя вслушивалась в то, что говорили со сцены, потом не выдержала, сама поднялась на сцену и сыграла роль бабушки.
Когда мать и Надя остались одни, они, не глядя друг на друга, вышли на улицу. Войдя в квартиру, мать сразу увидела чемодан, который стоял в прихожей на видном месте.
Лукерья Васильевна постояла возле чемодана и прошла в комнату, села на диван.
— Рассказывай, Надюша, — сказала мать, приглашая Надю сесть рядом. — Я слушаю.
Надя, подходя к ней, спросила:
— Почему они тебя зовут Луней?
— Как? — удивилась мать. — Луней? — Она рассмеялась. — Надо же выдумать такое. Я и не знала. Вот безобразники, меня, старушку, таким именем, ну совсем как у девочки… — Она ласково взглянула на улыбающуюся дочь. — Так я слушаю тебя, Надюша, рассказывай…
Разбуди меня рано
Повесть
И хотелось мне, чтоб все было так, как десять — двенадцать лет назад…
Шести утра еще не было, а мать коснулась легонько моего плеча, ласково проговорила: «Вставай, сынок, пора». Пока я одевался и приводил себя в порядок, она подогрела на плитке завтрак и ждала меня за столом. А потом смотрела на меня и ни о чем не спрашивала: ясно было, собирался я не на прогулку, а в шахту. В пристальном, немного уставшем взгляде матери я снова уловил ту заботу, которая жила в ней постоянно, но которую можно было заметить только перед тем, как уйти из дому на работу. И я давно уже знаю: точно так же провожала она на шахту мою старшую сестру Марину.
Еще вчера, в воскресенье, в этой квартире было шумно, двери обеих комнат были распахнуты настежь, пели песни разные — и шуточные, и старинные, плясали, крепко стуча ногами об пол; мать, добрая и посветлевшая, не засиживалась долго, все спрашивала, не принести ли чего, и спешила на кухню. «Как в детстве», — радостно думалось мне. Сколько помню себя, у нас всегда охотно и часто собирались гости. Жили мы тогда не в такой светлой и просторной квартире двухэтажного кирпичного дома, а в дощатом финском домике, в котором ютились две большие семьи. Комната была одна, но гостям находили место, их было так же много, как и в этот раз. Я не имел привычки вертеться на глазах у взрослых и обычно устраивался на полатях, устроенных в кладовке рядом с печью. Было сухо и тепло. На этих полатях я сиживал целые часы и глядел туда, где гуляли, пели и пили, и засыпал незаметно под какую-нибудь протяжную русскую песню, без которой не обходилась ни одна вечеринка.
И вот — прошло время, и какое время, и моя мать, уже постаревшая, все так же весело и радостно встречает гостей. Уже кого-то нет в живых, уже наравне со старшими сидят за столом мои двоюродные братья и сестры, а соседка по финскому домику Екатерина Павловна Воронина, обнимая меня длинными костлявыми руками, дышит мне в лицо: «А помнишь, как было там? Помнишь?» Я киваю головой и думаю, что время бежит, не стоит на месте, и нам, вчерашним мальчишкам, уже под тридцать, и сейчас поем те же песни, что пели раньше, и то же самое — безудержное, с шутками и легким озорством — царит веселье, и кажется, будто все повторяется, идет так, как раньше.